Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

„Великолепное предательство“, как назвал старый циник Карнаван поворот Ругонов в сторону Луи-Наполеона, совершилось после приезда Эжена из Парижа в апреле 1849 года перед выборами в Законодательное собрание, где большинство составила контрреволюционная „партия порядка“, расчищавшая путь к монархической реставрации и приведшая к торжеству наиболее сильную фракцию монархистов — бонапартистскую. Позднее, в романе „Его превосходительство Эжен Ругон“ (1876 г.), где Эжен — некогда тайный и „притом весьма активный“ агент бонапартистского движения — показан уже на широком государственном поприще; несколько страниц, органически связанных с „Карьерой Ругонов“, рисуют первые шаги его в Париже, где он появился перед февральскими днями 1848 года („какое-то чутье подсказало ему, что близится решающее событие“).

Давний приятель председателя Государственного Совета Эжена Ругона, впавшего временно в немилость, Дюпуаза с горечью вспоминал, „как много было ими сделано для Империи в период с 1848 по 1851 год и как они голодали тогда…, какое это было страшное время, особенно в первый год, когда с утра до ночи они шлепали по парижской грязи, вербуя сторонников Наполеону! А потом сколько раз они рисковали собственной шкурой! Не Ругон ли утром 2 декабря захватил, командуя пехотным полком, Бурбонский дворец? В такой игре можно лишиться головы“. А другой его „скандальный приятель“ Теодор Жилькен рассказывал, как в ту пору они с Ругоном „оба подыхали с голоду“. Правда, Ругон несколько занимался и коммерцией: приторговывал оливковым маслом. „Ах, этот пройдоха Ругон!“ Жилькена он заставил „поплясать из-за своей политики… приходилось бегать по кабачкам предместий и орать: „Да здравствует Республика!“ Еще бы! Чтобы завербовать народ, приходилось прикидываться республиканцем. Империи следовало бы поставить Жилькену хорошую свечку“.

В „Ругон-Маккарах“ показано, в каких формах уже в период подготовки государственного переворота проявлялись черты бонапартизма, охарактеризованного Лениным как монархия, „которая принуждена эквилибрировать, чтобы не упасть, — заигрывать, чтобы управлять, — подкупать, чтобы нравиться, — брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке“ [76] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 17, стр. 273–274. .

В предвкушении будущих удач Эжен Ругон готов был как „плату за обучение“ кинуть родителям подачку „при дележе добычи“. Но и отец пусть будет „полезен делу“. И Пьер был полезен.

Желтый салон Ругонов с воодушевлением встретил весть о Римской экспедиции — франко-австрийской интервенции в Италии, куда президент Французской республики послал войска для свержения Римской республики, провозглашенной в феврале 1849 года. „Нужен был Бонапарт, чтобы задушить нарождающуюся Республику при помощи интервенции, которую никогда не допустила бы свободная Франция“. Золя отмечает это событие как одно из решающих в становлении военно-полицейской диктатуры Луи-Наполеона, поддержанного крупной буржуазией, богатыми землевладельцами, зажиточными крестьянами и католическим духовенством. Событие это оживило реакцию и в Плассане. „Впервые в желтый салон открыто проник бонапартизм“.

Что привело чету Ругонов к политике? Чем объяснить парадоксальную, в общем, ситуацию, при которой Пьер Ругон, тщеславный, жадный до денег, но крайне ограниченного духовного уровня обыватель, выступает в роли главы политического салона, „откуда нити тянулись по всему Плассану“? Ведь у него не было ни интереса, ни влечения к политической деятельности. „Разве он раньше помышлял о политике?“ В час отчаяния, когда Пьер думает, что просчитался, его охватывает злоба на маркиза де Карнавана и Фелисите, которые „втянули его в безумную авантюру“.

Но Фелисите и сама была „совершенно равнодушна к политике“. Единственный стимул, побуждающий ее стать душой реакционного желтого салона, — это желание во что бы то ни стало дорваться до денег, которые „упорно не давались ей в руки“, хотя она и суетилась вокруг кувшинов с маслом с утра до вечера.

Золя рисует Ругонов накануне событий 1848 года в состоянии крайней неудовлетворенности и озлобления: они не отреклись на склоне лет „ни от одной из своих надежд“, хотели богатства „грубо, безудержно“. Ожидание длительное и бесплодное породило судорожное желание наслаждаться „пусть недолго, пусть хоть один год“, „разбогатеть сразу, в несколько часов…“.

Но шансов на осуществление желаний нет, и как отражение эфемерности неумирающих надежд выглядят полуфантастические планы обогащения, которыми начали тешить себя эти практичные трезвые люди: Фелисите мечтала выиграть сто тысяч франков в лотерею, а Пьер, совсем отяжелевший после ликвидации торговли, все: еще старался придумать „какую-нибудь необыкновенную спекуляцию“. Этот выразительный штрих очень точно передает психологическое состояние Ругонов в пору их приобщения к политической деятельности, к которой они подошли, как к рискованной коммерческой операции, допускающей все средства борьбы.

В первые же дни после февральских событий Фелисите почуяла, что они, наконец, встали „на правильный путь“ и растолковала Пьеру, что терять нечего, а „в общей свалке можно многое выиграть“.

В действиях четы Ругонов на новом для них поприще неизменно сохраняется оттенок „необыкновенной спекуляции“. О возможных своих политических успехах Пьер и Фелисите говорят на языке простейшей арифметики. Когда руководимый Эженом Пьер решил поделиться с женой вестями, полученными из Парижа, в их разговоре „крупные цифры так и взлетали, точно ракеты“. Стали подсчитывать доходы частного сборщика, место которого Пьер надеялся получить: „Твердый оклад, если не ошибаюсь, три тысячи франков“, — сказал Пьер. „Три тысячи франков“, — повторила Фелисите. Потом проценты со сборов — тысяч двенадцать. От банковских операций — еще тысяч пять. Всего — тысяч двадцать. Каждую цифру Фелисите повторяла, как эхо. Придется делиться с кем- нибудь „нашим пирогом“? „Нет, нет, это все нам одним“.

Ожидания победы Луи-Наполеона сливаются у Ругонов с самыми вульгарными материальными расчетами: последнее время они жили в долг „без всякой осторожности“, устраивая в желтом салоне „настоящие пирушки, на которых пили за гибель Республики“. И политический успех для них — это и возможность расплатиться по счетам кондитера, виноторговца и даже булочника с мясником. А когда шансы бонапартистов колеблются, Пьер, предоставивший реакции 10 000 франков на закупку оружия, кричит, как обанкротившийся торговец: „Меня обманули! Меня обобрали! Ведь Сикардо клялся, что Наполеон победит. Я думал, что даю в долг“.