Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

Характеристика Этьена Лантье в процессе расширения социального плана «Жерминаля», по мере углубления общественно-политического конфликта, становится все менее привлекательной. И пусть не раз сказано в романе о его человечности, о боли, которую он испытывал, видя страдания других, об искреннем желании Этьена овладеть истиной, все же он начинал отдаляться от людей, за судьбу которых собирался бороться: все более ясно в нем проступала, пробивалась «душа одного из тех буржуа, которых он страстно ненавидел» («Гаше d'un de ces bourgeois qu'il execrait»). В часы долгих раздумий он уяснил свое отношение к массе, определил и взгляд на собственную личность. Честолюбивые его мечты приобрели совершенно конкретное содержание. «В ожидании лучшего („en attendant mieux“) он хотел стать вторым Плюшаром», бросить физическую работу, заниматься исключительно общественной деятельностью, «но жить одному в чистой комнате под предлогом („sous le pretexte“), что умственный труд поглощает жизнь целиком и требует полного спокойствия».

Через несколько дней после расстрела забастовщиков, когда Этьен убедился, что в нем видят единственного виновника несчастья и авторитет его в глазах шахтеров упал, а пошатнувшееся влияние поссибилиста Раснёра снова возрастает, он был искренне удручен. Но к его огорчению явственно примешивалось сожаление о том, что не сбудутся теперь его тщеславные мечты. Ведь он уже видел: «Монсу у его ног, а там, вдали, Париж; может быть, он станет депутатом и выступит с сокрушительной речью против буржуа; это будет первая речь, произнесенная рабочим с парламентской трибуны. А теперь всему конец!»

Но тяжело переживая крушение своей популярности среди рабочих, мучительно раздумывая о степени своей виновности в том, что одни погибают от голода, а другие расстреляны, Этьен, восстановив события, сознал, что в день бунта сам был захвачен неудержимой лавиной шахтерского шествия и остановился беспомощно перед прорвавшимися разрушительными инстинктами. В Этьене не оказалось задатков подлинного вожака масс. «Никогда, кстати сказать, он не руководил ими, — они сами вели его, заставляли делать то, что он не решился бы сделать, если бы его не подталкивал людской поток, устремившийся по дорогам позади него». Его еще продолжало терзать глухое беспокойство, что во время решающих событий он был «не на высоте своей задачи». Но дистанция между Этьеном и шахтерской средой все расширялась: «сердцем, он был уже не с товарищами» («il n'etait meme plus de coeur avec les camarades»). Он испытывал страх перед разгневанным пародом, перед огромной массой, разбушевавшейся и неодолимой («il avait peur d'eux, de cette masse enorme, aveugle et irresistible du peuple»), «мало-помалу она становилась для него чужой»: Этьена отдаляло от товарищей «постепенно развившееся стремление всего его существа подняться выше — к другому классу» («vers une classe superieure»). И, конечно, не в этом герое, столь очевидно затронутом процессом буржуазного перерождения, проявился в романе Золя мятежный дух Жерминаля [183] Хотя Золя и говорил, что в его намерения «не входило покрыть Францию баррикадами», однако действия цензуры и выступления реакционной критики, не скрывавшей враждебности и страха, подтверждают объективно революционное звучание «Жерминаля». .

Вскоре после выхода в свет романа «Жерминаль» Эмиль Золя в полемическом письме Анри Сеару отстаивал свои творческие принципы. Золя не принял упреков, которые адресовал ему Сеар в статье, посвященной «Жерминалю». «…Вы говорите — условность персонажей, неподвижность фигур — каждая как бы застыла в одной позе. Так ли уж это справедливо в отношении „Жерминаля“? Не думаю». Он поясняет: упрощение образов второстепенных персонажей вызвано масштабами темы, эпическим размахом многофигурного, наполненного жизнью повествования. «Дело в том, что этот роман — гигантская фреска. Каждая глава, каждая клетка этой композиции оказалась настолько тесной, что все пришлось подать в уменьшенном виде». Но и «упрощение» не следовало понимать как недостаточную выразительность героев второго плана. Они «обозначены здесь одной чертой. Что ж, это мой обычный прием», — писал Золя.

Действительно, «одна черта», но тщательно отобранная, явно доминирующая в образе, придавала ему резкую характерность и не позволяла затеряться среди других.

«Однако посмотрите на главных героев романа — у каждого своя линия развития… Мне казалось, что в таком монументальном произведении, как мой роман, линии главных героев будут четко выделяться на фоне толпы и тем самым достаточно выразят мой замысел». Острый момент в споре Эмиля Золя с Сеаром имел касательство именно к замыслу. Критик, которым не была понята концепция автора, полагал, что в данном произведении вообще не следовало выделять обособленных персонажей, надо было изображать только толпу. «Не вижу, как это можно было бы осуществить, — недоумевал Золя. — Ведь я хотел показать именно взаимодействие и взаимовлияние отдельной личности и толпы. Как же я мог обойтись без отдельной личности?» [184] Э. Золя. Собр. соч., т. 26, стр. 564–565. .

Осуществление этой значительной творческой цели — изображение процесса «взаимодействия и взаимовлияния» главных фигур и фона — требовало от автора величайшей точности в отборе типических обстоятельств, которые позволили бы проследить путь формирования образа, увидеть его динамику, установить точки соприкосновения героя со средой или отталкивания от нее. Жизнь Этьена Лантье доставила автору достаточно материала для решения данной задачи. Но образы супругов Маэ открыли в ней новые аспекты, новые идейные и художественные возможности, существенно расширив и обогатив социальный план романа.

Представляется удачным выбор обстоятельств, при которых начинается движение (еще мало приметное) образа Туссена Маэ. Участие Маэ в торгах, объявленных Компанией среди шахтеров, дало ему пищу для размышлений. Торги на разработку участков — хитроумное изобретение, сулившее крупные доходы акционерам, навязывало углекопам жестокие, асоциальные формы борьбы за существование, внося капиталистические принципы в рабочую среду. Речь идет о конкуренции в значении, близком к точному, о соперничестве, разъединявшем людей, оспаривающих друг у друга жалкий заработок, извращавшем отношения между ними. В паническом страхе перед безработицей, сбрасывая один за другим по сантиму с вагонетки, конкуренты наперебой снижали расценки («Tous les concurrents baissaient, inquiets des bruits de crise, pris de la panique du chomage»), ущемляя интересы товарищей, но теряя в то же время и собственную выгоду. Право на разработку получал углекоп, согласившийся на самую низкую цену.

Туссену Маэ, чтобы оставить за своей артелью пятьдесят метров лавы, «пришлось состязаться с товарищем», тоже не желавшим уступать. Маэ отвоевал себе участок; но что это была за победа! Даже штейгер Ришомм пробормотал, что при такой оплате артель ничего не заработает. А Этьен взглянул с другой, очень существенной стороны, на торги и предприимчивых хозяев Компании: они «заставляют рабочих душить друг друга», и должен же этому прийти конец. Маэ, угрюмо молчавший после торгов, казалось, «очнулся»: «…Судьба проклятая! Давно бы пора!»