Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

Что значила для вдовы Маэ эта длительная и такой страшной ценой оплаченная ее семьей забастовка? Женщина перебирала свою жизнь: «Конечно, нас запрягали в работу, как лошадей», не оставляя даже надежды на лучшее. «Да, да, конечно, так не могло продолжаться, надо же было немного вздохнуть» («il fallait respirer un peu»). Для Маэ забастовка с ее лишениями и потерями была возможностью все же вздохнуть. «Раз нет надежды, то и жить не хочется». И сейчас, когда Этьен искал слова, чтобы успокоить вдову Маэ, «разбившуюся в ужасном своем падении с высот идеала» («toute brisee de sa terrible chute, du haut de l'ideal»), она продолжала упорствовать. С горечью, но без примирения Маэ говорила, что вот и поломали себе спину, упали снова в грязь, и осталось то, что было всегда — нищета. И еще — «ружейный залп впридачу». Расстаться со своей мечтой ей было трудно. Много труднее, чем Этьену, у которого оказалось гораздо меньше последовательности и верности, чем у этой женщины. Он клялся не спускаться в шахту, но «готов был простить тех, которые пойдут на работу». Собственное прощение понадобилось прежде всего ему самому.

Решив идти с Катрин в Ворё, он почувствовал себя, как человек, «который нашел наконец выход из своего мучительного состояния… Плевать ему на все…»; и дирекция в воззваниях обещала прощение — «этого достаточно». Непобедимое желание счастья с Катрин «в маленьком чистом домике» захватило его. «Ни секунды он не обдумывал» это внезапное решение, «сорвавшееся с его уст». Может быть, потому, что внутренне готов был к нему. Не стала для него забастовка таким кровным делом, главным жизненным интересом, как для других шахтеров. Этьену и Катрин пришлось до рассвета украдкой выскользнуть из дома, чтобы пойти на шахту. Там штейгер Дансар с насмешливым торжеством взглянул на них: «Самые сильные тоже покорились». Но покорились-то они против желания Маэ.

Черты монументальности приобретает образ вдовы! Маэ в событиях, наступивших после грандиозной катастрофы в Ворё, подготовленной анархистом Сувариным. Шахта продолжала пожирать семью Маэ. Сейчас она поглотила Катрин. Мать каждое утро приходила в Рекийяр, садилась на балку у ствола шахты и не трогалась с места. Когда появлялся кто-нибудь из ведущих спасательные работы, «она поднималась, спрашивала глазами: ничего? ничего нет?», снова садилась и продолжала безмолвно ждать «с застывшим, непоколебимым выражением лица».

Надежда мелькнула, когда Захария уловил далекие кристальные звуки, чистые и музыкальные, «словно удары по металлическим пластинкам цимбал»: через толщу угольного пласта доносился шахтерский сигнал бедствия. Мать, которой не позволили спуститься в шахту, «снова села, и сидела молча, неподвижно. Она вновь принялась ждать». На пятнадцатый день катастрофы ей вынесли сына, убитого взрывом рудничного газа. Захария, который ради спасения сестры, готов был «губами грызть землю», «кричал во сне» по ночам, «видел, слышал» Катрин, погиб от роковой неосторожности вместе со штейгером и двумя рабочими: «в этом обгоревшем куске невозможно было узнать человека». Вдова Маэ машинально двинулась за носилками, «веки ее были воспалены, но ни слезинки не проступило на глазах. На руках она держала убаюканную Эстеллу, волосы ее развевались по ветру…». И тотчас, тем же мерным шагом пришла обратно в Рекийяр: «Она проводила сына и теперь возвращалась ждать спасения дочери».

Художник предпочел в данной сцене внешнюю характеристику, достигнув в ней силы высшей выразительности и поистине скульптурной законченности. Образ Маэ дан без слов. Почти и без действия — в постоянной позе ожидания. Маэ показана в состоянии такой глубокой сосредоточенности на одной только мысли, такой полной отрешенности от всего, что не относится непосредственно к ожиданию, что приемы традиционной психологической характеристики вряд ли были бы здесь уместны. Целостность, неизменность чувства Маэ не допускает дробления, расчленения ее внутренней жизни, неизбежных при такого рода анализе.

Среди разнообразных по формам реалистических характеристик в произведениях Золя представляет несомненный интерес и это решение. Автор с великолепной свободой перевел литературный образ в систему зрительных образов, сохранив в нем высокую степень обобщения.

«…Достигает предельных глубин страдания…», — сказал Золя о Катрин Маэ, характеризуя в письме к Сеару линии развития главных персонажей в «Жерминале». Образ, хранящий в себе глубокое внутреннее обаяние, дельность, непосредственность и чистоту, раскрывается в обстоятельствах, отнюдь не исключительных в данной среде, но враждебных человеку, способных, казалось бы, уничтожить всякие добрые чувства. В образе существа, задавленного нечеловечески тяжким трудом и безрадостной жизнью, образе, бесконечно трогательном, открываются черты характера, не затронутого злобой, жестокостью, дикостью собственнического мира: в Катрин живет и самоотверженность, и безграничное терпение, и жажда счастья… Глубины неосознанного еще страдания открылись перед ней рано. С детства Катрин привыкла мириться с трудом на пределе физических возможностей; она «унаследовала понятия о подчинении и безусловном послушании» и остолбенела, услышав о пощечине, что дал Этьен начальнику железнодорожных мастерских. Катрин «глядела покорно и нежно, готовая подчиниться обстоятельствам и людям», но было в ней много стойкости, верности и никогда не угасали товарищеские чувства.

Она обучала Этьена работе откатчика: тело должно быть наклонено вперед, толкать платформу следует соединенными усилиями всех мускулов рук и ног; Катрин показывала, как ставить на место сошедшую с рельсов нагруженную вагонетку: «одним усилием, спиной» она приподнимала огромную тяжесть. — А Этьен, который был рад, что нашел хотя бы эту каторжную работу, не мог внутренне не ужасаться: «Неужели можно убивать себя таким тяжким трудом среди вечного мрака», не зарабатывая даже на хлеб?

Привычка к покорности была так велика, что Катрин безропотно подчинилась домогательствам Шаваля; но невысказанная любовь к Этьену осталась до самого конца ее жизни. Когда Катрин увидела Этьена с Мукеттой на дороге в Монсу, «она пошатнулась, словно споткнувшись о камень»; и уходила, с трудом передвигая ноги, «весь ее облик выражал страшное изнеможение». Но терпеливо переносила унизительную, горькую жизнь с Шавалем. Было для нее нечто более страшное, чем побои и брань Шаваля: ее преследовала «боязнь очутиться в маршьеннском публичном доме, где обычно кончали жизнь откатчицы, оставшиеся без хлеба и крова».

Впрочем, случился и у Катрин радостный день, когда она получила малую частицу тепла, в котором так нуждалась. В шахте Жан-Барт она катала свою вагонетку в той части жилы Дезире, упоминая о которой, «углекопы бледнели и понижали голос», — проклятое место на глубине 708 метров, откуда вырывались серные пары и огненные языки, доводя жару до 60 градусов. Шахтеры работали «в красноватом свете лампочек, совершенно голые, точно звери, такие черные и грязные от пота и угля, что нагота их не смущала девушку… Эти напряженные обезьяньи хребты, эти покрытые угольной пылью тела, изнемогающие среди глухих ударов и стона, представляли адское зрелище».