Бенедикт Сарнов - Маяковский. Самоубийство

Объяснение не очень внятное, но кое-что понять даже из него все-таки можно.

Ему надоело огрызаться:

Надоела презрительная кличка «попутчик». Ведь она означала, что он, Маяковский, который после победы Октября сразу сказал «Моя революция!» и первым призвал «признать новую власть и войти с ней в контакт», плетется где-то в обозе, вместе с «рабоче-крестьянским графом» А. Н. Толстым, который вчера еще был белоэмигрантом, а теперь вот вернулся и хочет «въехать в советскую литературу на белом коне собрания своих сочинений».

Он не хотел числиться среди пасынков революции. Он хотел быть ее кровным, признанным, законным сыном. А законными сыновьями — так уж случилось! — считаются вот эти самые РАППы, МАППы и ЛАППы, — и с этим, как видно, ничего не поделаешь.

Друзья и соратники по ЛЕФу (теперь уже РЕФу) этим его предательством были потрясены до глубины души. Клялись, что никогда больше не подадут ему руки, а Кирсанов даже пообещал (в стихах) «соскоблить со своих ладоней» следы всех прошлых его рукопожатий.

Понять их можно. Как группа (течение, направление) чего они стоили без него — все, вместе со своим «запевалой». Но в этой группе он ведь никогда не был своим. Положение его в ЛЕФе было комически (чтобы не сказать — трагически) двусмысленным. Он был вождем этой группы, разумеется, разделявшим и отстаивавшим все ее лозунги и теоретические положения, едва ли не главным из которых был лозунг, тотально отрицающий поэзию и вообще художественную литературу. А он как-никак был поэт, и в том самом «ЛЕФе», на каждой странице которого лирика была «в штыки неоднократно атакована», печаталась его гениальная лирическая поэма «Про это», о которой на страницах того же «ЛЕФа» можно было прочесть такое:

► Всем поэтам дня нужно крепко-накрепко запомнить властный «Приказ № 2 по армии искусств» хорошего поэта Владимира Маяковского:

Золотые слова!..

Были бы эти слова и еще убедительней, если бы сам Маяковский много меньше словоизлиял о «бедных» и «несчастных», страдающих от любви.

Возьмем недавнюю огромную поэму:

— «Про это!»

— «Посвящается ей и мне»…

Чувствительный роман… Его слезами обольют гимназистки… Но нас, знающих другое у Маяковского и знающих вообще много другого, это в 1923 году ни мало не трогает.

Здесь все, в этой «мистерии» — в быту. Все движется бытом. «Мой» дом. «Она», окруженная друзьями и прислугой. Томная… А «он» — подслушивает у дверей, мечется со своей гениальностью от мещан к мещанам, толкует с ними об искусстве… и — умозаключает:

— «Деваться некуда».

Воистину — деваться некуда: весь вольный свет кольцом быто-мещан замкнулся. В 1914 году поэт был более зорким, и его «герой» знал «выход».

Велика ли разница — быть в одной компании с Ермиловым или с таким вот Чужаком. Или с Перцовым, про которого была сложена такая эпиграмма:

Эпиграмма эта, правда, явилась на свет в более поздние времена, но и в 1930-м лефовец «Виктор Осипыч Перцов» был уже ничуть не лучше рапповца Ермилова.

В 1948 году я проводил лето со своей семьей в деревне Вертушино, рядом с литфондовским санаторием имени Серафимовича, известным под названием Малеевки. В Малеевке в то лето отдыхала Ольга Владимировна Маяковская, которой я до той поры никогда не видел. Узнав, что я живу неподалеку, она пожелала со мной познакомиться и пришла к нам с визитом. Это была крупная женщина лет пятидесяти, очень похожая на брата не только лицом, но и манерой говорить. Уже тогда на ней заметны были следы тяжелого заболевания сердца, которое через несколько лет привело ее к смерти, — она страдала одышкой, на лице ее была отечность. И мне и жене она была очень мила, и после первого визита она, гуляя, стала заходить к нам каждый день.

И вдруг ее посещения прекратились.

Она не появлялась у нас больше недели. Мы с женой забеспокоились, полагая, что она заболела. Мы навели справки через знакомых отдыхающих и выяснили, что она безвыходно сидит в своей комнате и не появляется даже в столовой.

Однако скоро мы узнали, что она здорова. Как передала она нам через общих знакомых, дело объяснялось тем, что в Малеевку приехал В. В. Ермилов. Не желая с ним встречаться, она десять дней не выходила из своей комнаты. Потом, не надеясь его переждать, уехала.

Она не скрывала, что считала В. В. Ермилова виновным в смерти своего брата.

Мне казалось, что Владимир Владимирович одинок среди своих соратников по Лефу. Он как-то был сам по себе, хотя был вожаком, лидером этой группы. Поэтому выход его из Лефа не был для меня неожиданностью.

В последний раз я видел его живым в пятницу 11 апреля. Надо сказать, что незадолго перед тем между нами была первая и единственная размолвка — по поводу его ухода из Рефа в РАПП, без предварительной договоренности с остальными участниками его содружества. Нам казалось это недемократичным, самовольным: по правде сказать, мы сочли себя как бы брошенными в лесу противоречий. Куда же идти? что делать дальше? И ответственность Маяковского за неразрешимость для себя этих вопросов огорчала и раздражала. Идти тоже в РАПП? Но ведь там недружелюбие и подозрительность к непролетарскому происхождению. Ведь даже самому Маяковскому пришлось выслушать при приеме очень скучные нравоучения о «необходимости порвать с прошлым», с «грузом привычек и ошибочных воззрений» на поэзию, которая была, по понятиям тогдашних рапповцев, свойственна только людям их, пролетарского происхождения. Помню, как Маяковский, прислонясь к рампе на эстраде, хмуро взирал на пояснявшего ему условия его приема в РАПП, перекатывая из угла в угол рта папиросу.

Сильнейшее мое убеждение, что из Лефа первому следовало уйти Маяковскому, затем мне с Асеевым… Леф удручал и отталкивал меня своей избыточной советскостью, т. е. угнетающим сервилизмом, т. е. склонностью к буйству с официальным мандатом на буйство в руках.