Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.

Здесь католические иерархи глас Божий, призыв к милосердию, подсознательно спровоцированный пением соловья — Божьей птицы, приняли за дьявольское наваждение. "Золотым дням свободы" они предпочли следование догмату, доброму порыву души — казнь того, чье единственное преступление заключалось в свободомыслии. Кардинал-пустынник из "Приговора" — это предтеча Великого инквизитора в "Братьях Карамазовых".

Майков наделил своего героя верой в свою избранность, в особую близость к Богу в силу многолетнего поста и молитвы в пустыне, благодаря "строгости жизни", верой в свое право карать еретиков смертью; Достоевский, наоборот, заставил Великого инквизитора отказаться от избранничества, от свободы, чуть было не обретенной в пустыне, ради обретения власти над массами — инквизиционными аутодафе и материальными соблазнами, хлебом вместо веры.

У Майкова жертвой инквизиции выступает реальная человеческая личность, предшественник протестантской Реформации, человек одного с участниками Констанцского собора западного мира, хотя и славянин (славянофил Майков славянство во многом противопоставлял католичеству, хотя западные славяне, как известно, католики). Гус здесь ни в коем случае не "заместитель" Христа, его судьба — лишь повод для Божьего призыва к милосердию, который старик кардинал и его товарищи смогли заглушить в своем сердце, представить дьявольскими кознями.

У Достоевского действие уже перенесено в эпоху Реформации, в Испанию, где ярче всего пылали костры инквизиции. Противником Великого инквизитора выступает уже сам Иисус Христос. И в финале сильнее всех, логически безупречных, казалось бы, аргументов старца становится единственный поцелуй его молчаливого пленника. Этот поцелуй побуждает Великого инквизитора отпустить Христа. Вся стройная система аргументов рушится от одного проявления любви и доброты, милосердие тут одерживает победу.

Следует подчеркнуть, что есть прямое свидетельство знакомства писателя с Приговором. 15/27 мая 1869 года из Флоренции Достоевский писал А. Н. Майкову: "…В этом ряде былин, в стихах (представляя себе эти былины, я представлял себе иногда Ваш "Констанцский собор") — воспроизвести, с любовью и с нашею мыслию, с самого начала с русским взглядом — всю русскую историю, отмечая в ней те точки и пункты, в которых она, временами и местами, как бы сосредоточивалась и выражалась вся вдруг, во всем своем целом. Таких всевыражающих пунктов найдется, во все тысячелетие, до десяти, даже чуть ли не больше. Ну вот схватить эти пункты и рассказать в былине, всем и каждому, но не как простую летопись, нет, а как сердечную поэму, даже без строгой передачи факта (но только с чрезвычайною ясностью), схватить главный пункт и так передать его, чтоб видно, с какой мыслию он вылился, с какой любовью и мукою эта мысль досталась. Но без эгоизма, без слов от себя, а наивно, как можно наивнее, только чтоб одна любовь к России била горячим ключом".

По мнению Г. П. Пономаревой, высказанному в статье "Провиденциальная идея у Достоевского", "упоминание писателем баллады, или былины, "Констанцский собор" ошибочно: судя по интересующей его идее, это "Клермонтский собор" (1853), заканчивающийся так:

Еще в 1850-х годах, прочитав эту балладу, Достоевский писал А. Майкову: "Как хорошо окончание последней строки Вашего "Клермонтского собора". Да! разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия!"

Замечу, что в том же письме А. Н. Майкову Достоевский в последний раз упоминает об "Атеизме", из которого и развилась в конечном счете Легенда о Великом инквизиторе: "Писал я Вам или нет о том, что у меня есть одна литературная мысль (роман, притча об атеизме), пред которой вся моя прежняя литературная карьера — была только дрянь и введение и которой я всю мою жизнь будущую посвящаю? Ну так мне ведь нельзя писать ее здесь; никак; непременно надо быть в России. Без России не напишешь".

Поэтому нельзя исключить, что Достоевский отнюдь не оговорился, упомянув в данном письме о "Констанцском соборе". Вполне вероятно, что он уже тогда задумал образ кардинала-инквизитора, отталкиваясь от фигуры кардинала-пустыника в поэме Майкова.

Вот еще один важный литературный источник образа Великого инквизитора. В пьесе Фридриха Шиллера "Дон Карлос, Инфант испанский", которая, возможно, повлияла и на поэму Аполлона Майкова, "король Филипп призывает к себе Великого инквизитора. Его мучит мысль, что детоубийство является тяжким грехом, в то время как он решил избавиться от своего сына. Чтобы умиротворить свою совесть, старый монарх хочет заручиться в своем преступлении поддержкой церкви. Великий инквизитор говорит, что церковь способна простить сыноубийство и приводит аргумент: "Во имя справедливости извечной сын Божий был распят". Он готов принять на себя ответственность за смерть инфанта, только бы на троне не оказался поборник свободы. И король передает Дона Карлоса в руки Великого инквизитора. Здесь тот же мотив опасности свободы, которой противопоставлена справедливость, а ради последней можно распять и самого Христа. Великий инквизитор у Шиллера исповедует кредо: "Скорее за распад и гниение, чем за свободу".

С. Н. Булгаков писал в статье "Иван Карамазов как социальный тип": "Легенда о Великом инквизиторе" есть один из самых драгоценных перлов, созданных русской литературой. В этом причудливо гениальном создании соединено величие евангельского образа с вполне современным содержанием, выражены тревожные искания наших дней, подобно тому как величественный рассказ книги Иова, переложенный на язык понятий нового времени, уже послужил однажды рамкой для одного из самых великих созданий европейской литературы, дивного пролога к "Фаусту" в небе. "Легенда о Великом инквизиторе" представляет эпизодическую вставку в романе: хотя она и является важнейшим документом для характеристики души Ивана, но она может быть выделена и рассматриваться как самостоятельное произведение. Легенда представляет собой "безбрежную фантазию", философскую поэму молодого студента, в свою жизнь не написавшего двух стихов. Это, если позволите смелое сравнение, религиозная картина Васнецова, сознательно пренебрегающая реализмом материи ради реализма идеи. Она сводит вторично Христа на землю, в самый разгар религиозных насилий и инквизиции, в самой фанатизированной и темной стране — в Испании. Чудными чертами описано появление Христа: "Он появился тихо, незаметно, и вот все — странно это — узнают Его. Это могло бы быть — прибавляет Иван — одним из лучших мест поэмы, т. е., почему именно узнают Его. Народ непобедимой силой стремится к Нему, окружает Его, нарастает кругом Него, следует за Ним. Он молча проходит среди них с тихой улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответной любовью". Это чисто русская манера художественного трактования образа Христа…"