Андрей Зорин - «Столетья на сотрут...»: Русские классики и их читатели

Какая "страсть" движет Чичиковым на обозримом пространстве поэмы — хорошо известно. Это страсть к наживе, к "приобретению" богатства — законным, а больше незаконным путем. Но, оказывается, одержимый этой страстью способен преподать благодетельный урок, если откроет сердце христианскому учению и оживит девственные силы своей души. Тогда и "страсть" его примет другое направление, и его энергия, жизненный опыт и ум обратятся во благо ближнему.

Гоголю мало было покаяния в смысле простого осознания своей греховности и отказа от порочных устремлений. Прочное дело жизни можно воздвигнуть лишь тогда, когда перестроишь свой внутренний "состав", займешься разумным устройством своего внутреннего "хозяйства" (все это излюбленные категории Гоголя). О перестройке души автор второго тома "Мертвых душ" и "Выбранных мест из переписки с друзьями" говорил как о заботе чисто практической и повседневной. Все человеческие поступки и помышления Гоголь хочет испытать, выправить и восстановить силою христианского вероучения. И в том, что это задание выполнимое, должны были убедить современников "Мертвые души".

И при этом Гоголь хотел сохранить полную достоверность происходящего: "Нужно, чтобы русский читатель действительно почувствовал, что выведенное лицо взято именно из того самого тела, с которого создан и он сам… Тогда только сливается он сам с своим героем и нечувствительно принимает от него те внушения, которые никаким рассуждением и никакою проповедью не внушишь" (VIII, 452—453).

Весь трудный, мучительный процесс написания второго тома, в сущности, есть стремление превратить в нечто осязаемое, в наглядное (в "тело") кардинальную идею восстановления человека. И сделать эту идею действенной и непререкаемой: утвердить высокость идеала, но отвергнуть идеализацию, сохранить способность к "внушению", но избежать навязчивости и Дидактики. Не будем гадать, под силу ли было Гоголю решить эту задачу и если да, то в какой окончательной форме, но двукратное сожжение рукописи поэмы — летом 1845–го и в феврале 1852–го, за десять дней до смерти, — говорит о мере требовательности, ответственности художника и трагическом напряжении его духовных сил.

"Былое и Думы" — сегодня толстый однотомник; иногда — в двух или четырех томах: всем известная, знаменитейшая книга (впрочем, проведенный автором данных заметок беглый опрос среди "образованной публики" показал, что большинство знакомо с первой, от силы со второй книгой; дальше следуют несколько сравнительно сложных частей, сквозь которые уж немногие прорываются к "легко читаемым" последним разделам герценовских мемуаров).

"Былое и Думы": слишком привыкли к этому заглавию и не всегда видим его странность, необыкновенность; былое — то, что было, но, кажется, продолжается и сейчас; не только прошлое, но продленное прошлое. Думы — это слово тоже выбрано не зря; не "мысли" или "рассуждения", но именно думы—может быть, напоминание о "Думах" Рылеева или других стихах; не просто мысль, а, пожалуй, мысль поэтическая. Не случайно, кажется, ни на одном языке так и не нашли точного эквивалента при переводе этих слов: английское "Му Past and Thoughts" — это все‑таки "Мое прошлое и мысли"; то да не то! Не случайно западные издатели предпочитают заглавия типа: "Мемуары", "В оспоминания Герцена"…

Сам Герцен намекнул, откуда родом столь необычное, звучное словосочетание. Начиная свой огромный труд, спрашивал друзей и самого себя: "Но как писать: "Dichtung und Wahrheit" или мемуар о своем деле?"

"Dichtung und Wahrheit" — знаменитое сочинение Гете: его заглавие чем‑то похоже, во всяком случае созвучно герценовскому (слова, переводимые приблизительно как "поэзия и правда")…

Итак, художественные воспоминания Герцена: восемь частей, более 70 глав. Самые ранние события происходят в 1812 году (дата рождения Герцена); впрочем, действие не раз отступает и в XVIII век, в связи с отцом, дядей и другими представителями старшего поколения. Самая же поздняя дата в "Былом и Думах" — как будто 1868 год; а вернее, 1870–й — кончина самого мемуариста, который не раз говаривал, что его воспоминания могут остановиться на чем угодно, "как сама жизнь".

Раз уж мы затронули хронологию, вспомним, что тексты "Былого и Дум" печатались с 1854–го до…

А вот тут‑то и невозможно назвать "конечную дату": все новые и новые фрагменты возникают то здесь, то там, и, по–видимому, еще не все найдено, и публикация этих мемуаров, выходит, не имеет конца. Как бессмертие…

Любой из миллионов обладателей этой великой книги сегодня спокойно снимает ее с полки и открывает.

Сначала — посвящение:

Н. П. Огареву

В этой книге всего больше говорится о двух личностях. Одной уже нет, — ты еще остался, а потому тебе, друг, по праву принадлежит она.

Искандер.

1 июля 1860.

Eagle’s Nest Bournemouth

Вслед за тем, после краткого вступления, — кто же не помнит? — начинается часть 1 "Детская и университет (1812—1834)".

И вот — первые строки первой главы:

"… — Вера Артамоновна, ну, расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву, — говаривал я, потягиваясь на своей кроватке, обшитой холстиной, чтоб я не вывалился, и завертываясь в стеганое одеяло.

— И! что это за рассказы, уж столько раз слышали, да и почивать пора, лучше завтра пораньше встанете, — отвечала обыкновенно старушка, которой столько же хотелось повторить свой любимый рассказ, сколько мне его слушать" [218].

Много, очень много написано об этой книге: в сотнях работ изучены замысел, идеи, варианты, рассмотрена творческая история главного труда Герцена [219]; давно известно, между прочим, что мысль о воспоминаниях зародилась еще в молодости; что в ссылке были набросаны планы, фрагменты, а позже вышли "Записки одного молодого человека". Все это были лишь подступы к главному сочинению, первые строки которого записаны сорокалетним человеком вдали от России, в английском изгнании. Несравненная проза, о которой никто не сказал лучше самого автора: "Это просто ближайшее писание к разговору — тут и факты, и слезы, и хохот, и теория…" (XXVI, 60).

Или иначе: "Это отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге".

Что можно добавить, что еще разглядеть?

Были люди, поколения, которые в первый раз за всю историю человечества, в 1605 году, начали читать "Дон Кихота" и потом более десяти лет ожидали продолжения, гадали, чем дело кончится (даже подверглись соблазну "лжегероя", фиктивного Дон Кихота, написанного одним из соперников Сервантеса).