Владимир Кантор - В ПОИСКАХ ЛИЧНОСТИ: опыт русской классики

Молодёжь зачитывалась Писаревым. Его непреклонность и неумолимая последовательность выводов, его яркие и яростные определения идей, книг и людей, исповедальная страстность каждого его слова, безапелляционность и категоричность — всё это создавало определённый духовный настрой в русском обществе 60-х годов прошлого века, в каком-то смысле атмосферу эпохи. Пытаясь определить характер «русских мальчиков», воспитанных этой эпохой, Достоевский нашёл в «Братьях Карамазовых» классические слова: «Покажите вы… русскому школьнику карту звёздного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною».

Такая «непочтительность к авторитетам» (выражение Чернышевского), обращённая против официозных и полуофициозных идеологов того времени, не случайно стала тогда решающим фактором духовного развития России. Конечно, утилитаристская позиция Писарева, подходившего к явлениям искусства с точки зрения его прямой, практической пользы для дела жизни, выказываемое им временами пренебрежение к подлинным культурным ценностям вызывали порой раздражение у больших русских художников, таких, например, как Достоевский, Блок. Да и сегодня многие приговоры Писарева, его безоговорочные осуждения Пушкина, Салтыкова-Щедрина, вообще искусства выглядят поспешными, необдуманно резкими, в силу чего не могут не смущать (а скорее даже — раздражать ) нас.

И вместе с тем, не было до сих пор, пожалуй, такого человека, особенно в 14-15 лет, особенно ищущего, размышляющего о жизни и литературе, который не «переболел» бы Писаревым. И в этом нет ничего плохого. Надо только, чтобы мы понимали целостный пафос писаревского творчества, внутренний смысл его позиции, не уходя от сложности и противоречивости вопроса, видя историческую закономерность писаревского взгляда на мир, его позитивные и негативные стороны. Только в такой вот сложности наиболее отчётливо выявится для современного читателя естественная и органическая связь выдающегося критика с основной тенденцией развития русской культуры.

Активная творческая деятельность Писарева пришлась, как известно, на период спада революционных настроений, период крушения революционной ситуации начала шестидесятых годов. Революционная демократия встала перед вопросом: что делать?

Необходимо было учесть уроки поражения. В новой ситуации, ситуации усиливавшегося гнёта централизованной власти, когда вчерашние радикалы превратились в благополучных чиновников, нарастал цензурный деспотизм, расширялась система доносов, — революционно настроенные мыслители попытались ещё раз продумать условия необратимости демократических преобразований в России. Никакое движение вперёд, полагал Писарев, невозможно без создания независимо мыслящей личности. Основная беда русского общества — фразёрство, неумение видеть свои реальные интересы — давала возможность правительству так легко даже не запугать, а просто сбить с толку общество, «отвести ему глаза» псевдопроблемами. «Стало быть, — писал критик, — если наша молодёжь сумеет вооружиться непримиримою ненавистью против всякой фразы, кем бы она ни была произнесена, Шатобрианом или Прудоном, если она выучится отыскивать везде живое явление, а не ложное отражение этого явления в чужом сознании, то мы будем иметь полное основание рассчитывать на довольно нормальное и быстрое улучшение наших мозгов» {299}. Почему, однако, именно проблема независимой личности оказалась в центре внимания критика-демократа?

Становление личности в России в условиях развития капиталистических отношений, разрушения общинных связей, нарастания демократического движения шло затруднённо и медленно. В стране, столетия существовавшей в условиях самодержавного абсолютизма, не возникала и не могла ещё возникнуть традиция личной независимости, которая имела бы характер укоренившейся привычки образа жизни. Независимо мыслящий человек неизбежно становился героем, как Радищев или Новиков. Чаадаев связывал это отсутствие самодеятельной личности с крепостным рабством, которое каждого, даже формально свободного человека, заставляет ощущать себя рабом, мириться с бесправием. Вместе с тем, потребность в подлинно свободном человеке была весьма велика. Дворянство, бывшее с конца XVIII века экономически независимым от государства сословием, на которое поэтому возлагал свои надежды Пушкин, после декабрьского поражения сошло с исторической арены как революционная политическая сила, часть оставшихся независимыми дворян удалилась в свои поместья, остальные растворились, как замечал Герцен, в николаевской администрации. И снова давящему единообразию умов противостоят единицы: Пушкин, Чаадаев, Герцен… Независимость других сословий, в частности, нарождавшейся буржуазии, была также достаточно проблематичной.

Возникала сложная ситуация. Отсутствие независимых сословий закономерно предполагало и недостаток независимых личностей, которые могли бы найти защиту от произвола самодержавия в своих строго зафиксированных сословных правах. С другой стороны, тем острее (поскольку до конца прошлого века ни русское крестьянство с его стихийными бунтами, ни русская буржуазия не были теми историческими силами, которые могли бы сыграть роль освободительного и цивилизующего начала) встал перед русскими революционерами вопрос о независимой личности. «Опереться надо на личность!» Крайнюю тенденцию этой идеи можно увидеть в народнической теории «героев и толпы». Но эта крайность только подтверждала нужду в личности, способной самостоятельно мыслить, способной устоять при резких поворотах и культурно-исторических «отказах» от недавних духовных завоеваний, что, по мысли Чаадаева, было характерно для самодержавной России, где воля правителя определяла не только строй жизни, но и строй ума и души у подданных. О создании такой личности мечтали мыслители самых разных ориентации: от Чаадаева до Чернышевского. Каждый раз в периоды общественного подъёма казалось, что наконец в массе развивается умение мыслить самостоятельно, что высокие идеалы перестроили, изменили веками прививаемые рабские привычки. И действительно, круг борцов становился всё шире. И однако каждый раз (в 60-е годы в том числе) откаты революции обнаруживали всю неподготовленность массы к независимой и самостоятельной прогрессивной деятельности. Поражение революционного движения сразу выявляло, что многие и многие просто-напросто поддались настроению, разлитому в обществе (как известно, даже сам император в предреформенную пору читал со вниманием «Колокол»). Но быть «прогрессистом», «гуманистом» и «свободомыслящим», как выяснилось вскоре, нетрудно, когда прогрессивность совпадает с видами правительства. Трудность вся в том, чтобы таковым остаться после отказа правительства от «немедленной» либерализации, после арестов вождей движения, закрытия и временного прекращения деятельности прогрессивных журналов и т. п. Вот тут-то и шла проверка на действительное свободомыслие, самостоятельность и независимость позиции.