Александр Косоруков - Художественный символ в «Слове о полку игореве»

Ответ, думается, в том, что Поэт все ещё продолжает образно–философское размышление о последствиях разгрома Игоревых войск, находясь при этом во власти мифологических представлений о времени, в которых до неразличимости сливаются в единый процесс мгновение и вечность, прошлое и будущее. В оправданности такого толкования меня убеждает грамматическое единство строфы (от «Ту немци…» до «…веселие пониче»), внутри которого наша мысль, следуя за воображением Поэта, стремительно перемещается в пространстве-времени: из зарубежных стран к Каяле, от Каялы воспаряет над всеми городами Руси, из настоящего времени возвращается в прошлое. Подобное движение воображения характерно и для размышления в целом (от «Уже бо, братие, невесёлая година…» до «Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче»), В оправданности такого толкования меня убеждает также его композиционное завершение повторным скорбным рефреном: первый — после гибели русичей («ничить трава…»), второй — после пленения Игоря («Уныша бо градомъ…»). Рефрены подчёркивают и оформляют единство каждой части. Но особенно показательно композиционное место стиха «Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево», отделённое от рассказа о поражении Игоревых войск, к которому оно семантически и сюжетно принадлежит, почти 50 стихотворными строчками. Современному читателю такая композиция непонятна: лирико–эпическое, философское отступление не должно, по нынешним представлениям, так странно разымать последовательное изложение событий, когда всего одна строка далеко отрывается от «родного» места и без мотивировки переносится в конец отступления. Казалось бы, проще и логичнее было поместить эту строку (ниже она выделена нами, — А. К.) вслед за теми, которые она продолжает: «Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы; ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось». Но для Автора «Слова» логичнее и психологичнее именно та композиция, которая есть. И всё дело тут в двухуровневом восприятии времени. Тот, первый рассказ о битве, был выдержан на уровне фактографического, обыденного времени и мышления, которое по сути не изменилось и до сих пор, а потому он нам вполне понятен. Но для Поэта восприятие действительности на низшем уровне подчинено её осмыслению с философской высоты мифологического времени. Поэтому ему необходимо было дважды, но по–разному сказать о финале трагедии. Сравните описания конца битвы («Ту ся брата разлучиста…» и т. д.) со следующим изображением того же самого предмета: «…кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во дне Каялы, рекы половецкия, рускаго злата наеыпаша. Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево». Здесь, в мифологическом времени–пространстве, мысленному взору Поэта представляется не столько финал битвы, сколько её итоговый долговременный результат, но не сформулированный в понятиях, а выраженный в художественном символе, удерживающем в воображении и конкретную образность событий. Потому‑то и само пленение Игоря дано в церемониально–символическом изображении, а совсем не так, как оно происходило на самом деле, если судить об этом по летописям. Здесь нет реальной картины захвата в плен (Игорь, раненный стрелой в руку, был окружён половцами и, скорее всего, был либо выбит, либо силой высажен из седла, когда он возвращался к русскому войску после неудачной попытки остановить убегавших ковуев), здесь нет и изображения реального места пленения, но представлена некая иносказательная сцена как бы добровольно–принудительного пересаживания князя из седла в седло, скрытый смысл которой и означает, что он попал в плен.

Событиям придано мифо–символическое значение. Выражение «погрузи жиръ во дне Каялы» с акцентом на потоплении не просто в реке, а в её дне нуждается в объяснении. Если считать Каялу символической «рекой смерти и несчастий», а не географической водной артерией, то такое понимание разрешает противоречия текста. Тем более что не только «жиръ» (богатство), но и «русское золото» тоже мыслится утопленным «во дне Каялы». Невозможно, думается, объяснить это без учёта особенностей мышления русича. С преисподней тогда были теснейше связаны два представления — «о золоте как признаке царства мёртвых и о реке как его границе» (В. Успенский). Словами «река половецкая» Поэт указывает, что имеется в виду не русский, а половецкий загробный мир. Становится понятным и акцент на погружении «во дно Каялы»: «дно реки» обозначало границу царства мёртвых. Из контекста можно заключить, что под «жиром» и «русским золотом» имеются в виду прежде всего русичи, русские головы, словно бы увиденные мысленным взором (сверху) в половецком царстве мёртвых. Но нельзя исключить и потерю богатства в узком смысле слова — оружия, доспехов, коней, снаряжения, всякого рода имущества, а также и огромного, разорительного для общерусской казны выкупа, который потребовали половцы за пленённых князей и бояр. Объем понятий «жиръ» и «русское золото», взятых вместе, согласуется с подобной интерпретацией.

У названных зарубежных народов своя точка зрения на разгром Игоревых войск: Русь стала менее богатым, менее привлекательным торговым партнёром. Поэт переживает. этот неблагоприятный фактор и хотел бы, чтобы князья осознали его как одно из последствий разгрома на Каяле.

При новом («зарубежном») пространственно–временном повороте сюжета изменился угол зрения и стало отчётливее видно, что Русь не сумма независимых княжеств, а единое государство и единый народ. Есть в этом и психологический мотив. Предложив взглянуть на Русь и на поход Игоря чужими строгими глазами, Поэт рассчитывал, верно, наиболее чувствительным образом задеть патриотическое самосознание читателей и слушателей. На международном фоне, наконец, яснее видно, что личный позор Игоря, пленённого половцами, — это и позор всех князей. И это ещё одна причина, почему, на мой взгляд, Поэт только теперь пишет: «Игорь–князь пересел из седла золотого да в седло невольничье». Слово «ту», которым начинается и международная критика, и запоздалое упоминание о пленении Игоря, служит грамматической связью между событиями, совершающимися в «Слове» (но не в действительности!) одновременно.

Противопоставляя результаты объединённого похода Святослава III последствиям сепаратного похода Игоря, Поэт сравнивает и противопоставляет две военные политики. Он явно поддерживает Святослава и традицию, идущую от Ярослава Мудрого, и решительно осуждает Игоря, продолжающего междоусобную политику деда, Олега Гориславича. Весь ряд сравнений подтверждает этот вывод: поход Игоря нанёс огромный ущерб Русской, а поход Святослава III — Половецкой земле: Святослав «усыпил Лжу», а Игорь «пробудил» эту злую и коварную силу; Святослав укрепил, а Игорь подорвал международный авторитет Руси; и самое разительное — Святослав, разгромив половцев, пленил Кобяка, их могущественного хана, а Игорь, погубив своё войско, сам попал в плен.