Татьяна Москвина - В спорах о России: А. Н. Островский

Здесь, в этом суровом, немногословном, домотканой мире, окруженный простым народом, подле ангела-младенца, воевода чувствует укоры совести — «дрожит Иудой», и не помогает ему заветный «чур». Совесть «чуром» не прогонишь. Наступила последняя простота: все ушло — лешие и домовые, сказки и прибаутки, расписные терема, девичьи игры и молодецкие пляски. Остались Бог и народ. Бог отвернулся от народа, забыл его, разгневался?

Нет, Он здесь. Но Он не домовой, чтобы гладить лапой бархатной, и не леший, чтоб сбивать с зазевавшегося путника шлык, Он не будет сторожить сытый сон или подгонять коня. Его сила и его власть — закон в сердце человека.

Мир неволи, где живет старуха-крестьянка, простой русский мир, уравновешен в «Воеводе» Островского другой сферой — русской вольницей, где героем — разбойник Роман Дубровин.

Если в теремах живут сказки, в избах — песни, то здесь, на воле, где живут «беззаконные», вольные люди (и разбойники, и пустынники), поются-сочиняются духовные стихи и жития. Здесь сложился любимый русский сюжет о разбойнике, ставшем пустынником, о превращении греха в святость. Это возможно только на воле! «Мы оба беглецы, — говорит пустынник разбойнику. — Ты злом за зло, обидой за обиду греховному и суетному миру воздать желаешь; я молюсь о нем».

Пустынник — из череды кротких, милосердных старцев Островского; их немного — Кулигин («Гроза»), Архип («Грех да беда на кого не живет»), Аристарх («Горячее сердце»). Существуя в широких, напряженных мирах этих пьес, они мало участвуют в действии, их дело — являть собой необходимый противовес грешному миру.

Разбойник Дубровин, как и старуха-крестьянка, ходит прямо «под Богом», осознает себя по Божьим законам; в его мировоззрении нет ни судьбы, ни «нечистой силы», никакого потаенного уголка для всяческих суеверий. Абсолютная воля и абсолютная неволя, протест и смирение упираются в одного, единого Бога, перед которым эти герои готовы всякий час предстать без страха. Ни лукавства, ни лицемерия, ни трусости: дескать, хочешь меня судить? вот он я! суди!

Удивительно, что и старуха-крестьянка, и Дубровин живут в слиянии с природой, на щедрой земле, рядом с вольной Волгой, но не ведут с ними разговоров, не одушевляют их, не имеют домашних божков и держатся в стороне от ветхих стихий. (Ласково-уважительно разговаривает с Волгой не Дубровин, а Степан Бастрюков.) Но суровость такого мироотношения дополнена и разукрашена другими обитателями «Воеводы», всем многоцветьем их верований, любовей и надежд. На суровом холсте вытканы чудесные узоры, и все-таки узоры узорами, а это — основа…

Кстати, тема «разбойник и пустынник» аукнется в «Горячем сердце». Там старик Аристарх, состоящий при «вольнице удалой» Тараса Тарасыча Хлынова, шутки ради обряжает всю компанию разбойниками, себе оставляя другую роль. «Я пустынником… При разбойниках завсегда пустынник бывает; так смешнее». «Горячее сердце» написано всего четырьмя годами позднее «Воеводы», и в нем основные темы «Воеводы» комически снижены, под стать широкой, пестрой, разнообразной, красочной, но в сравнении с XVII веком снизившейся, потерявшей прежний колорит русской жизни.

Частенько в «Воеводе» поминают «врага», «черта» (по числу упоминаний «врага» «Воевода» в творчестве Островского на первом месте, на втором — «Свои люди — сочтемся», на третьем — «Волки и овцы»). Сравнивают с чертом самого воеводу. Это не значит, что русская жизнь, написанная в пьесе, как-то особенно крепко дружна с чертом — Бога поминают тут в три раза чаще, просто духовный быт и обиход XVII столетия, при всех изгибах «двоеверия», был строго определен господствующей христианской религией. Воевода, притесняющий и обижающий людей, естественно представал в сознании другом «врага рода человеческого»: кто обижает людей — тот служит «врагу»; просто и хорошо.

Однако мы находим в драматургии Островского 1860-х годов ряд пьес с особо сгущенной, тревожной атмосферой, где тема гибели души, тема близости врага, окаянства и проклятия звучат чрезвычайно сильно. Это «Грех да беда на кого не живет» (1862), «На бойком месте» (1865), «Пучина» (1865). Образ «врага» и методы его воздействия на человеческую душу выписаны отчетливо, но ошибкою было бы увидеть в этом наивную строгость лубочных картинок, мировоззрение драматурга глубже, сложнее и красочнее.

«Грех да беда на кого не живет» — пьеса, написанная с сохранением основной партитуры «Грозы». В «Грозе» мы находим три высшие силы: демона Домостроя, Ярилу-Солнце (страсти), «милосердного судью» Христа (вера и разум). Но если в «Грозе» они действовали в разных сферах влияния, то здесь живут под одной кровлей, в одном доме.

Миролюбивый кроткий старец Архип говорит в пьесе удивительные слова. Он жалеет о своей слепоте, потому что «больней мне всего, что не вижу я светлого лица человеческого». Не припомнишь, когда и где читал-встречал что-нибудь подобное таким словам. Но тут же, рядом с Архипом — увечный, озлобленный Афоня, жертва демона дома, недовольного слишком страстной любовью хозяина, Льва Краснова, к жене Татьяне. Тем же недовольна родня Краснова, семейство Курицыных, поскольку с точки зрения Домостроя такая исключительная любовь абсолютно не нужна в хозяйстве, она все только путает и мешает, нарушает порядок строгого подчинения.

В душе лавочника Краснова горит сухой страстный жар — тот, что купеческая жена Катерина Кабанова успокоила в водах Волги. А Краснов залил чужой кровью, убив из ревности любимую. Почему так фатален исход? Почему ссора высших сил опять оборачивается человеческой трагедией?

Ярило-Солнце не брезгует кровавыми жертвами, но не требует их. Он нуждается только в одном — в торжестве. Он жаждет торжествовать, сметая все человеческие законы, обычаи, установления, предрассудки, преграды; он хочет доказать, уничтожая разделения сословные, классовые, национальные и прочие, через своих трагических героев, которым внушена всепобеждающая страсть, что это он есть Бог, земной, живой и действующий. Так лавочник Краснов, благодаря своей страсти к Татьяне, совершенно отпал от быта и обычаев своего сословия. Ярило победил.

Но Татьяна холодна к мужу, в ней есть только почти выдуманная от скуки, чуть тепленькая любовь к заезжему барину. Стало быть, она виновата перед Ярилой.

Виновата она и перед демоном дома, недовольным досадной, ненужной любовью к ней хозяина; двойное неудовольствие враждующих начал делает Татьяну Краснову потенциальной жертвой.

И вот встает вопрос: демон дома, безжалостный мучитель, соблюдающий обычаи угнетения, — совпадает ли он с «врагом», он и «лукавый» — это одно и то же?