Татьяна Москвина - В спорах о России: А. Н. Островский

Сцена у «Русской антрепризы» совсем крошечная, однако вместила и кривой дощатый забор, и фасад домика Оброшеновых, и даже сирень у забора — ее ветку отломит звероватый купец Хрюков, чтобы обтереть щегольские сапоги (художник Олег Молчанов). В пьесе произведены небольшие сокращения — маленькая сцена не вместила бы в себя третьей, живописной, картины «Шутников», происходящей при большом стечении народа, укрывающегося от дождя. Поэтому оставлены только девочка с шарманкой и двое местных хулиганов — Недоносков и Недоростков (Василий Щипицын, Михаил Николаев). Эти два молодых хама с безнадежными, тупыми, наглыми, скучающими лицами время от времени появляются в спектакле, создавая убедительный образ захолустной среды — такой же, как они, тупой и безжалостной.

Они тупо повторяют одни и те же реплики, дебильно хохоча, и всем, кто хоть раз в жизни видел «захолустье» (а оно в двух шагах от любого центра), знакомо это органическое повреждение нравственной личности человека, безнадежная неразвитость души, комочком втиснутой в наглую, безжалостную плоть, понимающую только одно — когда ей дадут хорошенько в злобную морду… Да, над хорошими бедными людьми смеются, издеваются, теснят их совсем уж на край — и за край — жизни, и держатся они только любовью к друг другу. Хороших людей нелегко играть — Сергей Барковский (Оброшенов) и Ксения Каталымова (Анна) с этой задачей справляются, вполне по заветам классиков ища контрасты. Поскольку Оброшенов исключительно жалкий и несчастный человек, Барковский всячески подчеркивает в нем отчаянно протестующее человеческое достоинство, своеобразную гордость бедняка, хитроватую затаенность. Каталымова, актриса огромной органичности и недюжинного вкуса, сплетает целый рассказ о душевной жизни немолодой девушки, не предназначенной для счастья. Она завидует сестре, завидует ее молодому счастью, ее душа плачет и мечется — но ради несомненной любви к близким Анна смиряет себя, и это настоящий подвиг. Ведь хороший человек не тем хорош, что ему посчастливилось таким просветленным родиться, а тем он хорош, что ежедневно выбирает верную дорогу, укрощает свои аппетиты, не дает воли расти сорнякам в душе. Недаром ею увлекся совсем уж дикий человек — купец Хрюков, по захолустью шествующий не иначе как в сопровождении «телохранителя»-приказчика. То есть вначале торжественно появляется мелкий хам, а потом выплывает и сама «крупная рыба» — ну уж нам ли не знать, как ведут себя богатые хамы. Владимир Матвеев в этой роли имеет полный грим натурального купца позапрошлого века и играет с некоторой долей шутливой стилизации, вот, дескать, я вам сейчас отгрохаю купца Островского как положено! Но под комедийной корявостью дикого захолустного великана все время струится какая-то, столь же корявая, но несомненная душевная жизнь. Вот ведь тоже человек! Ведь понравилась ему Анна, сразу влюбился, оценил, но не ломаться и не куражиться не в состоянии. Надо, чтоб все чувствовали, кто к ним пришел, — каждую минуту чувствовали и трепетали, восхищались и преклонялись. Так и зыркает Хрюков (Матвеев) глазами: все ли в трепете? Нет ли где какого непочтения? И в этой наивной и отчаянной жажде людского поклонения есть что-то ужасно верное, русское, комическое, живое…

Играют актеры неспешно, с аппетитом, с подробностями, с правильными, полными смысла паузами. А зал прямо-таки замирает и стонет от удовольствия: публике по-прежнему нужен, необходим как воздух традиционный русский бытовой, психологический театр. Тому, кто его отрицает, хорошо бы для начала научиться его делать — ведь отказаться можно только от того, что имеешь, а как иначе?

«Пучина» Островского удалась Юрию Цуркану меньше. Гениальный опыт «альтернативной» русской мелодрамы (в своей пьесе Островский откровенно спародировал популярную французскую мелодраму «Тридцать лет, или Жизнь игрока», бывшую в репертуаре Мочалова) требовал какого-то особого ключа, хода, манеры сложения всех действующих сил. Нейтральное, квазисимволическое оформление (Владимир Фирер) — белая коробка сцены, белый куб посередине, шар лампы и более ничего — заставило артистов несколько мучиться в пустоте и пытаться создать бытовое пространство одними голосовыми связками. Им тесно и неудобно, они кажутся неуклюжими и впадают в известную по сериалами иллюстративно-плоскую, назывную манеру игры. И все-таки кое-что удается — ведь история рассказана просто потрясающая. Тридцать лет из жизни хорошего и слабого человека, которого буквально на наших глазах «съела среда», превратив из молодого восторженного студента в нищего и сумасшедшего старика. Островский — непревзойденный мастер драматического исследования жизни вне чрезвычайных обстоятельств, вне катастроф извне (их не было в его собственной жизни). Вот нет войны, чумы, голода, террора, гнева богов, жизнь обывателя вроде бы предоставлена сама себе: что ею управляет? Какие законы? Как ведет себя человек? Излишне и говорить, что опыт таких исследований не то что близок современному зрителю — он его просто пожирает с жадностью. Как давно с ним никто не говорил по-человечески о том, что его волнует, — как остаться честным человеком и прокормить семью, как противостоять хамской среде и наращивать культурные силы, а не сдаваться пошлости, когда и под какими личинами приходят к обыкновенному человеку Бог и черт и как этот час не упустить… В игре Евгения Баранова (Кисельников) есть немало волнующих моментов, но есть и некоторая наигранность, нарочитость, портящая и игру других персонажей. Все-таки лучше было бы, на мой вкус, вообще пресечь в исполнении этой пьесы всякую театральщину, преувеличенность, эксцентричность, попробовать найти самый простой и спокойный способ жизни на сцене. Ведь дорога в целом выбрана верная. Ведь любить автора куда приятнее и выгоднее для совести театра, чем его убить…

2007

«Русские деньги» — так называется новый фильм режиссера Игоря Масленникова, создателя сериала о Шерлоке Холмсе. Он задумал экранизировать под этим названием несколько классических комедий Островского, и первой стала никогда за сто пятьдесят лет не сходившая с русской сцены пьеса «Волки и овцы». Вот интересно: а что такое русские деньги? В чем их национальная особенность и есть ли она? Судя по Островскому — конечно, есть.

Лет тридцать назад в прессе мне попадались анекдотические рассуждения о том, что коллизии драм А. Н. Островского устарели, они непонятны новому советскому зрителю и их следовало бы переписать, адаптировать к нравам зрелого социализма. Однако получилось как-то совсем наоборот: не Островского пришлось переписывать, а русскую жизнь. И ее переписали так, что нынче сделались понятными даже мельчайшие подробности денежных взаимоотношений в пьесах драматурга, все эти банкротства, кредиты и векселя по двадцати пяти копеек за рубль. В зеркале Островского мы по-прежнему видим себя. Сходство велико, но есть и разница.