Евгений Добренко - Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

улыбаясь и вынимая откуда-то и отпуская от себя гигантские дымчатые и исчезающие в густом, влажном и перегретом индийском воздухе, прозрачно-поблескивающие, словно мыльные пузыри, внутри которых различались буквы русского алфавита — К, Ф, М, Ф, 3. И затем почему-то два раза И. Потом Т и Е. Потом выплыла буква М. Посомневавшись, ее идентифицировали как букву латинского алфавита (РИД, с. 59–60).

Буква идентифицируется не через включенность в имеющее смысл слово, но произвольно, так как нет правила, которое бы приписывало ее тому или иному алфавиту.

Симулякры в книге являют себя в виде пленок, оболочек, облегающих поверхностей, не имеющих лежащей под ними телесности. И пленки эти часто не отделимы от текстов, которые уподобляются просто знакам на поверхности. В какой-то момент является даже фантом Блока, читающего стихи: «Звуки его стихов обволакивали слушателей и, словно снимая с них какую-то оборонительную пленку, свертывали ее невидимым клубящимся облаком и уносили в сырое мечущееся заоконное пространство» (РИД, с. 76). Марта в романе занимается расчерчиванием поверхностей бумаги, которая постоянно сворачивается, изгибается, образует складки и интегрирует в себя саму Марту, ее фантомное тело:

Рулон все время закручивался, сбегаясь к центру, почти полностью укрывая изображение, да и саму склонившуюся Марту. <���…> Свитки бумаги с треском и шумом разлетались вдаль, обнаруживая по своему центру слабые карандашные пометки и взлохмаченную голову сосредоточенной над ними Марты. <���…> Матовый желтоватый круг света от настольной лампы образовывал странную конфигурацию, составленную из углового края бумаги, пальцев рук, части скулы и краешка Мартиного носа (РИД, с. 93–94).

Все эти пленочно-фантомно-буквенные образования, как точно заметил Делёз, не что иное, как «эффект, которому нельзя придать какой-либо статус среди того, что обладает бытием…» Эти образования относятся к тому, что Алексиус Майнонг называл «предметами» «бытийно свободной» (daseinsfrei) науки [243]. Такие бытийно свободные предметы, неопределимое «нечто», безразличны к существованию или несуществованию, к жизни и смерти, и в этом смысле они трансцендируют различие между сущностями и существованиями, о котором шла речь.

Точки-буквы оказываются едва ли не единственными ориентирами в этом мире исчезающих форм и коллапсирующей актуальности. «Вот она, смерть неминуемая, все обнимая, захватывая, соком тяжелым все обливая, изливается в трепещущее пространство азбуки, но, изливаясь в нее, повторяя изгибы ее, только подтверждает незыблемость ее структуры, являющую неодолимость жизни и в смерти самой» (СПКРВ, с. 162), — говорится в «Преуведомлении» к «Похоронной» Азбуке. Здесь смерть ассоциируется с разжижением формы, с движением, которое все обливает тяжелым соком. Но, поскольку смерть — это движение, и движение размечает пространство и генерирует точки (индексы, буквы), оно одновременно уничтожает и порождает жизнь. В этом смысле альфа и омега совпадают в некоем эсхатологическом событии трансцендирования, в финальной катастрофе. В «Преуведомлении» к Азбуке «Конца света» это выражено так: «Вот оно! Скоро! Скоро! Когда сдвинутся, сомкнутся дали дальние, схлопнутся края света, схлопнутся А и Я, Б и Ю, В и Э!» (СПКРВ, с. 163). Именно в этом смысле алфавит возникает как структура всего бытия. В «Преуведомлении» к Азбуке «Спасительной» Пригов пишет о «величественной структуре азбуки (о ней, о ней единственной все помыслы мои!), явленной как основополагающая структура всего бытия и отражающаяся в любых его областях, сферах, закоулках и тупичках…» (СПКРВ, с. 165).

Буквы определяются Приговым как «онтологические точки», в которых мир проваливается в некое единство, своего рода гностическую плерому. Здесь бытие не отличимо от небытия, прошлое от настоящего, свое от чужого, потенциальное от актуального. Именно в этих точках осуществляется переход из одного агрегатного состояния в другое, из мира опыта в мир трансцендентальной геометрии, из пластического понимания слова в бытийное и т. д. Нечто подобное этим «онтологическим точкам» описывал Мосс, когда говорил о магическом термине «мана», не имеющем ясного определения. Леви-Стросс во «Введении в творчество М. Мосса» подчеркивал, что термин этот выражает «силу и действие, качество и состояние, существительное, прилагательное и глагол одновременно; абстрактное и конкретное, вездесущее и локализованное. Действительно, мана — все это вместе» [244]. Решение этой загадки Леви-Строссом хорошо известно: он предложил считать ману случаем «парящего означающего», то есть такого означающего, которое способно опуститься в любом месте, где требуется значение. Такое означающее само по себе ничего не значит, оно имеет «нулевое символическое значение». Оно, как отсутствующая фонема, как нулевое означающее в фонологии, обеспечивает возникновение оппозиции, различения, то есть в конченом счете значения. Леви-Стросс пишет о таком означающем, что «функция понятий типа мана заключается в их способности вступать в оппозицию с отсутствием значения, не имея при этом никакого особого значения» [245]. Как у Пригова, это чистое отсутствие, стирание чего бы то ни было движением черной линии, и производит онтологическую точку, в которой все сходится и из которой может генерироваться смысл. Жак Деррида в связи с этим говорил о том, что парящее означающее способно спуститься на текст, не имеющий центра, и «дополнить его отсутствие». Эта разметка не существующего центра как зияния позволяет, по мнению Деррида, бесконечную игру подстановок:

…это движение игры, дозволяемое нехваткой, отсутствием центра или истока, есть движение восполнительности. Нельзя определить центр и исчерпать итоговую целостность, поскольку знак, который замещает центр, который его восполняет, занимает в его отсутствие его место, знак этот добавляется, приходит до-полнительно, в восполнение. Движение означивания что-то добавляет, благодаря чему всегда и имеешь больше, но это прибавление неустойчиво, поскольку стремится компенсировать, восполнить нехватку со стороны означаемого [246].

Значение генерируется именно из локуса отсутствия, ничто, пустоты. Москва в «Живите в Москве» — это пространство трансцендентальной геометрии, в которое проникают некие существа, часто они приходят извне — это китайцы, инопланетяне, гости фестиваля молодежи и студентов и т. д. Речь идет о каких-то потоках, которые в силу своей энергетической интенсивности как бы конвертируют внешнее во внутреннее, подобно тому, как это иногда бывает у Кафки [247]. У Пригова «пришельцы» слипаются в бесформенную массу, аморфное пятно, эти массы и пятна начинают двигаться по неким умозрительным маршрутам, которые совпадают с московскими улицами, и движутся к некоей центральной точке — точке преобразования массы в ничто. Этой точкой на плане Москвы часто является Красная площадь, возникающая, «генерируемая» именно как точка пересечения движений. В одном из эпизодов книги Пригов, например, пишет о неопределенной «дислокации, зоне распределения и направления движения <���…> жуткой и непредсказуемой массы» (ЖВМ, с. 295) и тут же спрашивает: «Хотя отчего же непредсказуемой? Очень даже предсказуемой. Вполне известно, предсказуемо почти на столетие вперед. Траектории движений, точки, локации сшибаний лоб в лоб с такими же обитавшими по соседству, давно определены и локализованы. Они даже могли бы быть обведены белой меловой чертой, если бы не были известны наизусть любому обитателю местных окрестностей» (ЖВМ, с. 295–296). Бандитские массы в этом эпизоде текут по размеченному пустому пространству потенциальности, и движение их кончается исчезновением, переходом в иное «агрегатное состояние»: «Злодеи же толпой исчезали где-то вдали, куда вослед им валили кучи других таких же, словно затягиваемых неумолимой черной дырой. Окрестное население редело» (ЖВМ, с. 296). Все происходит так, как если бы встречные движения размечали пространство точками своих пересечений, точками, в которых форма окончательно исчезает в чистой динамике письма. И это исчезновение и есть главная и повторяемая катастрофа «Живите в Москве».