Мария Боброва - Марк Твен

Видимо, в то время и у самого автора было безоблачное (несмотря на приисковые неудачи), неомраченное мироощущение, и его книга поэтому преисполнена юного, беззаботного юмора.

Пассажиру почтовой кареты, зазевавшемуся на погрузку серебряных слитков, роняют на ногу серебряную болванку. Потерпевший вопит благим матом и между всхлипываниями молит: «Виски, виски, виски, ради бога!» В него вливают полпинты, предлагают снять сапог с раздавленной ноги, но он отклоняет помощь и просит еще виски, чтобы утишить приступы боли. Ему дают две бутылки виски, и он тянет их весь день, развалившись в дилижансе и хихикая над соболезнующей ему толпой: нога-то у него пробковая.

Юмор, рожденный контрастом (смерть — веселое приключение, смерть — повод для смеха) [155], много раз используется в книге. Марк Твен целиком в этих случаях сохраняет дерзкий, непочтительный тон народной юморески. Некий Робинс решил надуть назойливого гробовщика, дожидавшегося его смерти. Он покупает у гробовщика гроб за десять долларов с таким условием: если гроб ему после смерти не понравится — гробовщик платит двадцать пять долларов. «Затем Робинс умер. Но на похоронах сбросил крышку гроба, встал в саване и заявил пастору, чтобы тот прекратил представление, потому что он не намерен оставаться в таком гробу». Двадцать пять долларов по суду были взысканы в пользу Робинса.

Сногсшибательной шуткой звучит рассказ о смерти Уилера.

«Он попал в механизм на ковровой фабрике и в какие-нибудь четверть минуты был измолот в мелкие крошки; вдова купила кусок ковра, в который были вотканы его останки, и народ стекался за сотню миль на его похороны. Кусок был длиною в четырнадцать ярдов. Она не хотела его свертывать и решила так и похоронить во всю длину. Церковь была невелика, так что конец гроба высовывался в окно. Они не зарыли его, а поставили стоймя в виде памятника, опустив одним концом в могилу. И прибили на нем доску с надписью…» (пьяный рассказчик начинает засыпать) «… дай бог память — здесь покоится четырнадцать ярдов тройного коко-овра, содержащего все, что было смертного в Уильям-Уильям-се Уи-Уи…», — рассказчик окончательно засыпает.

В рассказе чувствуется легкий шарж на церковную лексику; но внимание автора привлекает не возможность пародирования, а то, что сам рассказ — дерзкий юмористический анекдот на обычную для жизни Невады тему смерти. Тема, которая требовала почтительности, серьезности и уважения, здесь обработана в бесшабашно веселом тоне. В композиции рассказа чувствуется рассчитанное нарастание комических нелепостей, резко дисгармонирующих с обычными представлениями о смерти. Что может быть невероятнее известия о такой кончине — человек воткан в ковер! Начало, так сказать, нелепо трагическое. Следующая фраза уже примешивает элементы неуловимого комизма: «Вдова купила кусок ковра, в который были вотканы его останки». Ковер из тела мужа! Да еще «купила». Ни одна вдова в мире не обладала таким ковром. Недоумение и изумление охватывает читателя (вернее, слушателя). У него расширяются глаза, он поражен, но еще не знает, что ему делать: ужасаться или разразиться хохотом. Композиция рассказа в такой стадии, как будто на чашке весов поровну положено трагического и комического и они находятся в равновесии. Последующие фразы нарушают это равновесие: каждая из них добавляет новую дозу комизма, и вся конструкция анекдота увенчивается нелепейшей могильной надписью.

В этом анекдоте Твен вспоминает начало своей литературной славы. Рассказ о смерти Уилера так же, как и «Прыгающая лягушка», рассчитан на устное звучание — в этом их «изюминка». Марк Твен придавал большое значение устному оформлению литературного анекдота: звучанию, мимике и такой композиции, когда комические нелепости следуют в нарастающем порядке.

Замечательным образцом устного юмора в рассматриваемой книге является «История барана». Юмор его заключается в том, что рассказчик никак не может добраться до темы рассказа: барана-то во всей истории и нет. Но именно поэтому слушатели задыхаются от смеха. В «Истории барана» юмор так же простодушен, как простодушны рассказчик и слушатели.

«Я исправляю диалектный материал тем-, что произношу вслух, говорю», — писал Твен. Он был превосходным чтецом, природным рассказчиком; обладал чистым, гибким, музыкальным голосом. Слушатели наслаждались его рассказами, не замечая времени [156].

На сцене он всегда импровизировал, объясняя это своей непрочной памятью. Речь его была непосредственной и увлекательной. Преподнося слушателям свои неистовые юмористические абсурды, он сохранял серьезное, слегка печальное лицо [157] («как задняя сторона надгробного памятника»), когда отпускал особенно забавную шутку; утверждал, что это у него наследственное: его мать, остроумная женщина, тоже с таким видом говорила смешные вещи. В действительности же это была народная юмористическая маска, которой сам Твен восхищался у Артимеса Уорда, у артиста Рили [158].

Близость Марка Твена к народному юмору подтверждается богатством и разнообразием народных юмористических средств в книге. «Закаленные» в этом отношении наиболее типичное произведение из всего написанного Твеном.

Без «проделок» не обходится ни одна народная юмореска; Твен к ним прибегает охотно и часто с их помощью обрисовывает нравы, характеры людей. В реальной жизни «проделка» иногда разрасталась до геркулесовых столбов, захватывала не одного-двух, не десяток людей, а целый город. И все участники свято хранили тайну юмористического заговора и молча наблюдали разыгрываемую шутку, создавая, таким образом, одураченной «жертве» полную иллюзию естественности. Твен рассказывает, как в городе Карсоне (Невада) все горожане были участниками шутки над государственным прокурором генералом Бекомбом, ограниченным и самодовольным чиновником. Шутки ради «пострадавший» Гайдт плакал перед генералом неподдельными слезами; шутки ради судья Руп открыл форменное судебное заседание, «появился на троне посреди своих шерифов, свидетелей и зрителей», прослушал страстную и пафосную речь генерала, сопровождаемую рукоплесканиями присутствующих, изрек глубокомысленно нелепый приговор; на потеху всему Карсону позволил себя упрашивать изменить его, заставил генерала Бекомба два с половиной часа ждать, пока он, судья Руп, думал над возможным изменением; наконец «его лицо осветилось счастьем», и он… предложил еще более нелепую поправку. Два месяца понадобилось генералу, чтобы в его сознание проникла мысль, что над ним подшутили.

Жители Карсона в этой проделке играют лишь роль статистов-зрителей, но два-три лица мастерски обрисованы Твеном. Это типы людей Западной Америки середины XIX века. «Потерпевший» Гайдт разыграл свою роль с таким неподдельным волнением, возмущением и слезами, что мог «обмануть самого господа бога»; судья Руп провел все сцены затянувшейся шутки с такой серьезной торжественностью («при малейшем звуке судья замечал: «Порядок в суде!» — и шерифы мгновенно поддерживали его»), что иллюзия была полной, и несравненным было наслаждение ею; генерал Бекомб — одураченный простак среди двух тысяч шутников, невольный актер среди довольных зрителей — был столь красноречив, столь самодоволен («весь его организм приятно содрогнулся, когда прозвучали слова: «Дорогу государственному прокурору Соединенных Штатов!»), столь уверен в себе и в успехе дела, что трудно представить более целостный, законченный комический образ. Здесь полностью подтверждается теоретический принцип Твена: «Не бывает иного юмора, кроме того, который возникает из реальной ситуации» [159].