Мария Боброва - Марк Твен

Спустя двадцать лет Карл Ван Дорен превратил Гоуэлса в «значительную критическую силу» для Твена, которая вела Твена от «фарсовости и крикливости к более прекрасному искусству вымысла» [237].

К этому времени и Брукс изменил свои взгляды на взаимоотношения Твена и Гоуэлса и стер разницу между ними. В книге «Новая Англия» (1940) Брукс приписывает Гоуэлсу «деликатный вкус» [238] и лишь этим отличает его от Твена, «гениального импровизатора».

Многолетняя личная дружба Твена и Гоуэлса затемняла истинный характер взаимоотношений двух писателей. Буржуазные литературоведы, принижающие прогрессивный характер творчества Твена, охотно прикрепляют его к Гоуэлсу. На самом же деле здесь все обстоит гораздо сложнее.

Твен ценил в Гоуэлсе хорошего стилиста. В статье «Уильям Дин Гоуэлс» (1906) Марк Твен хвалит в его стиле «ясность, лаконичность, словесную точность» [239].

«Точное слово» — вот что нравится Твену в языке Гоуэлса, и этому посвящена вся статья. В ней Твен выражает свое отвращение к стертым, заштампованным фразам, вроде «повторила Эвелина, разразившись слезами», «пробормотала Глэдис, зардевшись», «ответил Альфред, попыхивая сигарой», отмечает свежесть языка Гоуэлса и отсутствие литературных штампов.

Твен ни единым звуком не обмолвился о содержании произведений Гоуэлса, иронически отозвался о его юморе («делает не больше шума, чем циркуляция крови») [240].

В создании характеров Твен отмечал уменье Гоуэлса показывать эмоции и побуждения ясными, «без анализирования всяких потрохов, лежащих вне характеров, — этим любит заниматься лишь Джордж Эллиот» [241]. И хотя Джордж Эллиот никогда не была идеалом литературного мастерства для Марка Твена — по его собственному признанию она утомляла его «до смерти» именно тем, что была «мелочным аналитиком», — обращает на себя внимание то обстоятельство, что сам Марк Твен никогда не создавал рафинированных характеров, «без потрохов», то есть вынутыми из реального окружения и влияния этого окружения на них. Фактически «похвала» Гоуэлсу подчеркивала качественную разницу между реалистическим стилем Марка Твена и «нежной» манерой Гоуэлса.

Художественная практика Марка Твена шла в стороне от путей Гоуэлса и Джордж Эллиот. Герои рассказов и романов Твена всегда бывают даны в конкретной, реальной обстановке, в движении — это самая типичная их черта, характеризующая стремительный, динамичный ритм американской жизни XIX века. У Гоуэлса же (за редким исключением) действие протекает в спокойном темпе, даже драматические ситуации выглядят идиллическими. О нем острили, что в его романах Ромео спокойно женится на Джульетте, а Гамлет делает Офелию королевой.

О том, с каким презрением относился Твен к стилю «нежной традиции» и изданиям этой школки, свидетельствует одна из его шуток: испытывая денежные затруднения, он однажды долго высчитывал, на чем можно сэкономить в домашних расходах. И «нашел»: нужно отказываться от подписки на «Харперс мэгезин» и начать покупать более дешевую туалетную бумагу (журнал возглавлял У. Д. Гоуэлс).

Различие литературных вкусов Марка Твена и Гоуэлса также свидетельствует о том, как далеки были эти писатели друг от друга. Гоуэлс покровительствовал Генри Джеймсу, расхваливал романы Джейн Остин. Твен «проклинал небеса Джона Беньяна», когда ему приходилось читать романы Генри Джеймса: заумный язык Джеймса его раздражал; Джейн Остин, которую Гоуэлс ценил как выдающегося английского стилиста, Твен считал преступницей, заслуживающей злой смерти («чертовски жалко, что ей позволили умереть естественной смертью», — говорил он друзьям). Твен ненавидел «прибранный» мирок сусального мещанства в романах Джейн Остин, ханжескую добродетель ее героев («я чувствую, как страж раскрывает передо мной ворота в царство небесное», — иронизировал Твен, читая ее произведения). Дидактизм Остин был Твену нестерпим настолько, что он не хотел бы читать ее романы «даже за плату» [242] и считал, что «каждая хорошая, библиотека должна начать с того, чтобы выбросить Джейн Остин» [243].

Будучи редактором больших литературных журналов, Гоуэлс активно пропагандировал рассказы, очерки, книги Марка Твена: на каждую написанную Марком Твеном книгу появлялась хвалебная статья Гоуэлса в редактируемых им журналах (причем похвалы касались чаще всего несущественных сторон творчества Марка Твена). Гоуэлс вводил Марка Твена в бостонские литературные круги (где Твен оставался чужаком). Как редактор Гоуэлс педантично и старательно втискивал стиль «буйного юмориста тихоокеанских склонов» в прокрустово ложе буржуазной «благонамеренной» литературы, внушал Твену, что тот велик в «глубине комического» (не больше), и недооценивал политическую силу его произведений.

Забавна одна черточка во взаимоотношениях двух друзей: с течением времени суждения Гоуэлса стали для Твена прелюдией того, как встретит буржуазная критика его новое произведение. Но так держал себя зрелый Твен. В юности он больше считался с мнением Гоуэлса, но слепо никогда не шел за ним. Буржуазные литературоведы любят ссылаться на одно письмо Твена к Гоуэлсу, которое якобы свидетельствует, что Твен целиком зависел от своего друга. Так ли это? Переписка между писателями относится к периоду издания «Приключений Тома Сойера».

«Это наилучшая детская история, которую я когда-либо читал», — писал Гоуэлс Твену [244]. При чтении рукописи романа Гоуэлс испещрил ее своими пометками. Вот как к ним отнесся Твен:

«Хартфорд, 18 января 1876 года.

…Не было еще на свете человека, столь признательного другому, как я вам позавчера, когда я принялся за утомительную и противную работу по окончательной проверке «Тома Сойера» и нашел, раскрыв рукопись, ваши карандашные пометки, испещрившие ее всю. Это было великолепно и облегчило всю работу… Я уменьшил мальчишечью драку до размеров краткого параграфа, я окончательно решил сократить речь в воскресной школе, сведя ее к первым двум фразам, не оставив никакой сатиры, потому что книга предназначалась для мальчиков и девочек, и смягчал всякие непристойности до тех пор, пока не решил, что они не могут задеть» [245].

И дальше в этом письме есть интересный абзац. Твен столь старательно вычищает из детской книги всякие вольности, что начинает беспокоиться даже по поводу тех выражений, которые его придирчивые редакторы не заметили. Например, его заботит выражение Гека в рассказе о рьяности вдовы и ее слуг, которые желают сделать из него приличного мальчика: «и они причесывали меня до черта».

«Когда я читал это мистрис Клеменс, — продолжает Твен, — она не сделала никакого замечания, в другое время я нашел случай прочесть эту главу ее тете и ее матери (обе, как говорится, верноподданные царства небесного), и они это пропустили. Я был рад, потому что это самая естественная фраза в мире в устах мальчика (а он имеет некоторые привилегии слова в книге); затем я видел, что и вы пропустили это, не протестуя; и я рад, рад и боюсь: может быть, вы недоглядели? А? Пристойно ли это? С тех пор как книга, по вашему и общему признанию, предназначается для мальчиков и девочек, это ругательное слово немного меня беспокоит» [246].