Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Если мне потребуется бросить вызов твоей иллюзии самостоятельности, то будет надежнее всего продемонстрировать на конкретном примере, что ты не способен погасить в себе цепочку возбуждений, которая дошла до тебя, – не можешь достичь того, что она в тебе закончится и затухнет. Это будет вызовом для твоей иллюзии суверенитета. Такая провокация могла бы быть полезной. Ведь нельзя же определить суверенитет лучше, чем сказать, что это – способность дистанцироваться от общественных эпидемий: отказываться быть во власти возбуждения, быть его игрушкой, служить ему. Мы всегда живем в полях коллективных возбуждений, и тут уж ничего не изменить, пока мы – социальные существа. У меня есть «вход», через который неотвратимо поступит входной импульс: мысли несвободны, их может схватить каждый. Они приходят из газеты и снова уходят, возвращаясь, в газету. Мой суверенитет, если он существует, может быть выказан только в том, что я дам угаснуть в себе поступившему импульсу, или в том, что я передам его дальше – если вообще передам – в форме, полностью преобразованной, подвергнутой проверке, профильтрованной и перекодированной. Ведь бесполезно оспаривать следующее утверждение: я свободен лишь в той мере, в какой я могу прерывать эскалацию и делать себя невосприимчивым к инфицированию мнениями. Именно в этом все еще заключается миссия философов в обществе, если на миг позволить себе выразиться пафосно: она в том, чтобы доказать, что субъект способен быть прерывателем, а не только простым проводником эпидемий тех или иных тем и волн возбуждения. Классики выражают это словом «рассудительность». В этом концепте приходят в соприкосновение этика и энергетика: как носитель философской функции, я не имею права и не хочу быть ни проводником раздражения в стрессо-семантической цепочке, ни автоматом-исполнителем какого-то этического императива. Впрочем, если тема более мелкая, а напряжение невысокое, интеллектуалы привыкли сразу же включать программу неприятия, которая обеспечивает быстрый проход воспринятых импульсов насквозь, без задержки, – и всегда получают при этом удовольствие думать иначе, чем автор тезиса. Этим удовольствием наслаждаются как наградой за скоростную критику. При напряжениях более высоких такое не происходит, потому что энергии выпрямления – уравнивания оказываются сильнее, чем привычка к инакомыслию. Высокоэнергетические темы подхватывают и втягивают почти всех. Если рассматривать скандал, связанный с моим именем, то можно очень хорошо продемонстрировать, что многочисленные журналисты, а того больше – мои коллеги по профессиональной сфере, философы, которые, вероятно, считают весьма важным для себя считаться автономными, предметно судящими интеллектуалами, функционировали довольно механическим образом, выступая в роли каналов, проводящих возбуждающие импульсы, а именно, в большинстве случаев, потому, что им не давали достаточно времени для переработки входного импульса. В таких ситуациях уже не срабатывает интеллектуальное отшельничество, усилие, обеспечивающее дистанцирование. Примечательно, сколь немногие удосужились сформировать собственное, то есть независимое от индукции возбуждения, мнение и прервали дальнейшее распространение волны уподобления-подражания. В будущем следует задавать себе вопрос: вношу ли я вклад в дебаты – или бегу в своре гончих, участвуя в травле? Или, быть может, это одно и то же?

Для тех, кто отстаивает автономию субъекта, этот анализ не особенно приятен; но он хорошо описывает факты и прекрасно совместим с объясняющими теориями, а также вполне согласуется с нашими повседневными интуициями. Здесь становится заметно, что и перевернутая, направленная не вовнутрь, а вовне форма анализа – попробуем назвать ее анализом стрессового поля – с точки зрения критики субъективности приходит к столь же подрывному результату, сколь и психоанализ, у которого претензии намного больше, особенно – в его французских вариантах: и с одной и с другой точки зрения на субъекта смотрят как на нечто такое, что только в воображении может занимать центральное положение и контролировать свои собственные затеи, но на самом деле он – агент, который обретается где-то на далекой периферии происходящего по своим собственным законам и несубъективного смыслового и энергетического процесса.

Ведь мы оба испытываем скепсис относительно фантазий современной социальной философии и построенной на философских диалогах социологии, которые полагают, что они – именно то место, где общество может больше всего узнать о себе. Там, где распространены такие бредовые галлюцинации, любят верить, что благодаря социальным философам общество открывает глаза на самое себя и впервые видит себя целиком и полностью, таким, каково оно есть. Там, где социолог, – свет вспыхивает будто сам собой, – там будто сам собой возникает свет. Хайнер Мюллер, усомнившись в безумных представлениях социологов, указал на другое место продуктивных игр в поиске истины – на театр. Это вполне согласуется с тем, что мы только что сказали о психоанализе и стрессоанализе, потому что европейский театр со времен греков есть то место, где проявляются в виде процесса скорее энергетические аспекты жизни, чем семантические, – не случайно слово drama означает «событие». Театр – это институция, позволяющая осуществлять вынесение за скобки (Klammerinstitution), это – своего рода эстетический оракул, это место, за которое заплачено дорогой ценой, но сила влияния которого постигнута еще далеко не окончательно, место, где может проявиться, найти выражение в языке и в зримом образе то, что до сих пор было невидимым. Это – институция волшебства и таинства. Можно только бесконечно удивляться тому, насколько обществу порой удается дать поиграть своему бессознательному на определенных сценах.

Г. – Ю. Х.:Я еще раз вспомню о том, как восхищало Роб-Грийе «скользящее мышление» Ролана Барта – мышление, которое непрерывно что-то схватывает в слове, не давая этому чему-то застыть и закоснеть в неизменности. От Жоржа Батая нам известен тезис, что дискурс полезен только тогда, когда он сам зачеркивает себя и готовит свое собственное исчезновение. Я добавлю к этому вопрос: как может быть определена роль философа с точки зрения философии языка и поэтологии? Батай говорил о том, что философию надо преодолеть, чтобы вновь найти ее и вернуться к ней. В языке не схватить, не выразить, о чем идет речь. Как можно схватить в философии то, что не выразимо в языке?