Фридрих Ницше - О власти

Есть действия, недостойные нас – действия, которые, признай мы их типичными для себя, низвели бы нас в более низкий разряд. В таком случае надо избежать только одной ошибки – признания данного действия типичным. Есть, однако, и обратный род действий, которых мы недостойны: исключения, рожденные особой полнотой счастья и здоровья, волны наших высочайших приливов, которые однажды столь высоко вздыбил шторм, случай – такие поступки и «деяния» не типичны. Никогда не следует судить о личности художника по его творениям.

236. А. Человек все еще беспутен и страшен в той мере, в какой сегодня еще представляется необходимым христианство…

В. С другой точки зрения, оно вовсе не нужно, а, напротив, сугубо вредно, но действует притягательно и соблазнительно, потому что отвечает болезненному характеру целых слоев и типов нынешнего человечества… вдохновляясь христианством, они уступают своим внутренним наклонностям – декаденты всех мастей.

Следует строго различать между А и В. В случае А христианство – снадобье или, по меньшей мере, средство обуздания (при некоторых обстоятельствах оно вызывает болезненные состояния, что может оказаться полезным, дабы сломить дикость и грубость человеческой натуры).

В случае В оно само есть симптом болезни, усугубляет декаданс; оно противодействует общеукрепляющей системе лечения, то есть инстинкт больного здесь направлен против того, что для него целебно.

237. Партия серьезных, достойных, вдумчивых – и противостоящее ей скопище диких, нечистых, непредсказуемых бестий; это просто проблема содержания животных – при этом укротитель должен на своих зверей действовать устрашающе и сурово, внушать им ужас.

Все существенные требования должны ставиться с брутальной непреложностью, то есть с тысячекратно преувеличенной суровостью: даже само исполнение требования должно представать в огрубленном виде, вызывая почтительный страх; например, обесчувствливание со стороны брахманов.

Борьба с канальством и скотством; как только будет достигнута определенная степень обуздания и порядка, нужно разверзнуть как можно более ужасающую пропасть между очищенными и возрожденными – и всем прочим остатком…

пропасть эта приумножает самоуважение, веру высших каст в то, что они из себя представляют – отсюда и каста нечестивых. Презрение и избыток его, пусть даже в стократном преувеличении, психологически совершенно оправданны – только так они проймут, кого следует.

238. Борьба против брутальных инстинктов – нечто совсем иное, нежели борьба против инстинктов болезненных: между тем средства этой борьбы, направленной на то, чтобы совладать с брутальностью, нередко сами ведут к возникновению болезни; психологическое целительство в христианстве очень часто направлено на то, чтобы сделать из скотины больное и, следовательно, кроткое животное.

Борьба против грубых и необузданных натур должна вестись средствами, способными на эти натуры воздействовать: средства всяческих суеверий здесь необходимы и совершенно незаменимы.

239. В известном смысле наша эпоха созрела (а именно декадентна) – какой была и эпоха Будды. Вот почему возможно и христианство без абсурдных догм (омерзительнейших выродков античного гибридизма).

240. Даже если предположить, что не может быть приведено доказательство против христианской веры, Паскаль, имея в виду ту устрашающую возможность, что таковое доказательство все же сыскалось бы и оказалось истинным, тем не менее почитал в высшем смысле разумным оставаться христианином. Сегодня, в знак того, насколько христианство утратило в своей устрашающей силе, приводят иной довод в его оправдание, а именно тот, что, дескать, даже если это и заблуждение, все равно приятно всю жизнь этим заблуждением наслаждаться и пользоваться его преимуществами, – то бишь, похоже, эту веру надо сохранить как раз благодаря ее успокоительному воздействию, – значит, не из страха перед некоей грозящей возможностью, а скорее из страха лишиться определенной прелести в жизни. Этот гедонистический поворот, доказательство аргументами удовольствия, есть симптом упадка: он подменяет собой доказательство силой, то есть тем, что в христианской идее было потрясением, а именно страх. В этом своем перетолковании христианство и вправду клонится к истощению: люди теперь довольствуются опиумным христианством, ибо в них уже нет силы ни на искания, ни на борьбу, ни на риск, ни на противостояние в одиночку, ни даже на паскализм, это умственное самоуничижение, веру в презренность человека, страх «возможно приговоренного». Но подобное христианство, признанное в первую очередь успокаивать больные нервы, в страшной развязке «бога на кресте» вообще не нуждается – вот почему повсюду в Европе потихоньку делает успехи буддизм.

241. Юмор европейской культуры: истинным считают одно, а делают другое. Пример: какой прок от всего искусства толкований и прочтений, ежели церковная интерпретация Библии (протестантская точно так же, как католическая) по-прежнему остается неизменной!

242. Люди не отдают себе достаточный отчет в том, среди какого варварства понятий мы, европейцы, все еще живем. Как можно верить, что «спасение души» способно зависеть от какой-то книги!.. А я слыхал, многие верят в это до сих пор.

Какой прок от всего научного воспитания, от всей критики и герменевтики, если та чушь под видом истолкования Библии, которую все еще сохраняет в силе церковь, не превратила краску стыда в нашу естественную телесную окраску?

243. Обдумать: в какой мере злосчастная вера в провидение божье – самая пагубная для руки и разума вера из всех, какие только были на свете – существует и по сей день; до какой степени под терминами «природа», «прогресс», «совершенствование», «дарвинизм», под суеверными представлениями об определенных взаимосвязях между счастьем и добродетелью, несчастьем и виной – по-прежнему живут и доживают христианские толкования и предпосылки. То абсурдное доверие к ходу вещей, к «жизни», к «жизненному инстинкту», та смиренная убежденность обывателя, что каждый просто должен исполнять свой долг, дабы все на свете шло хорошо, – все это имеет смысл, только основываясь на предположении об управлении ходом вещей sub specie boni [86] Под знаком добра ( лат .). . Даже фатализм, наша нынешняя форма философской утонченности, есть следствие этой самой долговечной веры в божий промысел, причем следствие неосознанное: в том смысле, что все происходящее как будто не именно нас касается: (как будто мы в силах позволить всему идти, как оно идет, как будто каждый отдельный человек есть только модус абсолютной реальности).

244. Это верх психологической изолганности человека – /по/ ракурсу и масштабу всего, что представляется ему добрым, могущественным, мудрым и ценным, измыслить себе существо как первоначало и некое «само-по-себе» – и при этом всю причинность, в силу которой вообще существуют хоть какая-то доброта, какая-то мудрость, какое-то могущество, напрочь отбросить. Короче, элементы позднейшего и самого детерминированного происхождения полагать не как возникшие, а как «сами по себе» сущие и даже более того – именно в них видеть первопричину всякого возникновения… Если исходить из опыта, из тех случаев, когда человек значительно возвышался над обычной меркой человеческого, то мы увидим, что каждая высокая ступень власти заключает в себе свободу от добра и зла, равно как и от «истинно» и «ложно», и не удостаивает отчетом тех сторон нашей натуры, которые взыскуют «доброты»; мы убеждаемся в том же самом еще раз, созерцая всякую высокую ступень мудрости – доброта здесь «снята» точно так же, как правдивость, справедливость, добродетельность и прочие прихотливые вензеля народных оценок. Наконец, всякая высокая ступень самой доброты – разве не очевидно, что она уже предполагает умственную недалекость и нетонкость? Равно как и неспособность на сколько-нибудь существенном отдалении различать между истинным и ложным, полезным и вредным? Не говоря уж о том, что высокая степень власти в руках высшей доброты принесла бы с собой самые гибельные последствия («ликвидацию зла»)? – И вправду, посмотрите только, какие тенденции этот «Бог любви» внушает своим верующим: они же разрушают человечество во имя «добра». – На практике же, в свете действительного мироустройства, этот бог показал себя богом наивысшей близорукости, дьявольщины и бессилия: из чего само собой вытекает, много ли стоит такая его концепция.