Фридрих Шиллер - Письма об эстетическом воспитании человека

Статьи «О наивной и сентиментальной поэзии», 1795», «О нравственной пользе эстетических нравов», 1796, «О дилетантизме», 1799 (совместно с Гёте), «О возвышенном», 1801.

Это уточнение можно считать прямой отсылкой к эссе Канта «Ответ на вопрос, что такое Просвещение»: «Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого». Шиллер же утверждает, что человек может быть сам себе руководителем и достичь духовной зрелости без помощи извне.

Здесь Шиллер полемизирует с Кантом, который отрицал возможность добровольного, ненасильственного стремления к преодолению чувственных порывов ради выполнения морального закона. По Канту, нравственный человек подчиняется долгу, а не собственной склонности к нравственному поведению. Шиллер пытался представить категорический императив не как навязанный извне, а как выражающий добрую волю самого субъекта, преодолевшего импульс поступить безнравственно.

Я ссылаюсь здесь на недавно появившееся сочинение моего друга Фихте: «О назначении ученого», где из настоящего положения читатель найдет чрезвычайно ясный вывод, которого на этом пути еще никто не искал.

Человеческая речь обозначает это состояние бессознательности, когда личность подавлена господствующим ощущением, весьма метким выражением: быть вне себя, то есть быть вне своего «я». Хотя это выражение применяется лишь в тех случаях, когда ощущение переходит в аффект и это состояние становится благодаря большей его продолжительности более заметным, все-таки всякий находится «вне себя», пока он только ощущает. Точно так же правильно выражение «прийти в себя», обозначающее состояние возвращающейся рассудительности; это выражение означает возвращение в свое «я», восстановление своей личности. О человеке, находящемся в обмороке, не говорят: «он вне себя», а лишь «он без памяти» (без себя); то есть он лишился своего «я», так как это я не находится в нем. Поэтому очнувшийся от обморока «становится самим собою» – выражение, имеющее значение наряду с «прийти в себя».

Когда утверждают первичный, а следовательно, и необходимый антагонизм обоих побуждений, тогда, конечно, не остается другого средства сохранить единство в человеке, как безусловное подчинение чувственного побуждения разумному. Но из этого может получиться лишь однообразие, а не гармония, и человек вовеки останется разделенным. Подчинение действительно должно иметь место, но быть обоюдным, ибо хотя несомненно, что ограничения никогда не могут обосновать абсолюта, то ость свобода не зависит от времени, однако столь же несомненно, что абсолют сам по себе не может обосновать ограничения, что состояние во времени не может зависеть от свободы. Итак, оба начала соподчинены и координированы, то есть они состоят во взаимодействии: без формы нет материи, без материи нет формы. (Это понятие взаимодействия и все его значение превосходно разъяснено у Фихте в его «Основании всеобщего наукоучения», Лейпциг, 1794.) Мы не знаем, конечно, того, как обстоит дело относительно личности в царстве идей, но мы наверное знаем, что она не может проявиться в царстве времени без того, чтобы впитать в себя материю. Итак, в этом мире материя имеет значение не только в подчинении форме, но и рядом с формою и независимо от нее. Таким образом, насколько необходимо, чтобы чувство не имело решающего значения в области разума, столь же необходимо, чтобы и разум не имел притязаний решать что-либо в области чувства. Уже тем самым, что каждому отводят особую область, исключают из нее другое, и каждому полагают границу, которую нельзя переступить без ущерба для обоих.

Трансцендентальной философии, главная задача которой есть освобождение формы от содержания и изображение необходимого очищенным от всего случайного, легко привыкнуть к тому, чтобы рассматривать все материальное лишь как препятствие, а чувственность, мешающую именно этой задаче, представлять себе стоящей в необходимом противоречии с разумом. Такая точка зрения не заключается в духе Кантовой системы, но она, может быть, соответствует буквальному ее пониманию.

Дурное влияние перевеса чувственности на наше мышление и деятельность легко заметно каждому, но не так легко наметить вредное влияние перевеса рассудочности на наше познание и деятельность, хотя он столь же часто встречается и имеет столь же важное значение. Да будет мне по этому дозволено припомнить здесь, из большого количества сюда относящихся случаев, лишь два, которые выяснят вред мышления и воли, опережающих созерцание и ощущение.

Одна из важнейших причин медленного развития естествознания заключается у нас, очевидно, во всеобщей и неудержимой склонности к телеологическим суждениям, при конститутивном употреблении коих определяющая способность становится на место воспринимающей. Природа может приходить в весьма разнообразное и настойчивое соприкосновение с нашими органами, но все ее многообразие совершенно для нас потеряно, ибо мы не ищем в ней ничего иного, как только того, что сами в нее вложили; ибо мы не дозволяем природе входить в нас против наших интересов и, наоборот, нетерпеливо стремимся нашим разумом, опережающим чувства, навстречу природе. И вот, когда раз в течение веков явится человек со спокойным, целомудренным и открытым чувством и поэтому натолкнется на множество явлений, которых мы благодаря нашему предубеждению не замечали, то мы очень удивляемся тому, что столько глаз при таком ясном свете ничего не замечали. Это слишком поспешное стремление к гармонии, когда не собраны еще отдельные звуки, составляющие ее, эта насильственная узурпация, совершаемая мышлением в сфере, не безусловно ему подчиненной, является причиной бесплодности стольких мыслящих умов в деятельности на пользу науки, и трудно сказать, что повредило более расширению наших познаний – чувственность ли, противящаяся форме, или же разум, не дожидающийся содержания.

Так же трудно определить, от чего более страдает и охладевает наша практическая филантропия: от горячности наших страстей или же от строгости наших правил, от эгоизма наших чувств или же от эгоизма нашего разума. Для того чтобы сделаться сострадательным, отзывчивым, быстрым на помощь человеком, необходимо соединение чувства и характера, подобно тому как необходимо совпадение восприимчивости ощущений с энергией рассудка для приобретения опыта. Если мы лишены способности воспринимать в себя чужую природу точно и правильно, усваивать чужие положения, делать своими чужие чувства, то как мы можем быть справедливыми относительно других, хотя бы имели самые похвальные правила? Но эта способность в такой же мере подавляется воспитанием, которое мы получаем, а равно и тем, которое сами себе даем, в какой стремятся сломить силу страстей и укрепить характер правилами. Та к как трудно остаться верным своим правилам при всей подвижности чувств, то берутся за более удобное средство, а именно укрепляют характер, притупляя чувства, ибо, конечно, неизмеримо легче жить в мире с обезоруженным противником, чем господствовать над храбрым и бодрым врагом. В этой операции главным образом и состоит так называемое формирование человека, притом в лучшем значении этого слова, когда имеется в виду выработка внутреннего, а не только внешнего человека. Сформированный таким образом человек, конечно, не будет и не покажется грубым по природе, но он в то же время будет своими принципами огражден от природных впечатлений, и человечность извне будет так же ему недоступна, как человечность изнутри.