Анатолий Ахутин - Философское уморасположение [Курс лекций по введению в философию] [litres]

Сущее – послушайте! – это субстантивированное причастие. Оно говорит о том, что существующее существует не собою, а причастием чему-то, среди сущего не присутствующему. Это бытие по ту сторону сущего, трансцендентное, не сотворенные вещи, а творящий «субъект», Творец. Он не постигается мыслью, приспособленной к сотворенному сущему, постижение его требует трансцендирования, самопревосхождения мысли в сверхмысль, которая для мысли есть не -мысль, не -знание, «умудренное незнание», как говорил Николай Кузанский. «Непостижимое постигается непостижением» [126]. Вспомним основные умонастроения философии: любовь, страх, священный трепет, и мы поймем, что она по существу своему, как бы ни строилась, как бы ни сознавала себя, – религиозна [127].

Словом, полемисты и соперники философии, располагающиеся там же, где расположен философский ум, не столько сотрудники, сколько захватчики, претендующие на то, чтобы завладеть всей территорией. Так или иначе, философия оказывается неким исчезающим недоразумением. Мы не упомянули здесь, с одной стороны, поэзию, искусство, которое, например, Шеллинг считал истинным «органом философии», а с другой – риторику, социальную философию права и общего блага, а между тем в XVII веке Спиноза свою метафизику, изложенную математическим методом, понимает как «Этику», а Гоббс смысл философии видит в учении о государстве («Левиафан»).

Так что же, всё это метаморфозы некой первой философии или же ее соперники, одержавшие победу? Правда, если эти победители намерены занять территорию философии, то на этой территории они теперь наталкиваются друг на друга, но сражение науки и религии, мистики и позитивистского рационализма, «физиков» и «лириков» (науки о природе и науки о духе или культуре) – бесплодно, потому что у них нет ни языка, ни почвы для взаимопонимания?

Так может быть особое, специальное дело философии служить как бы переводчиком этим мудростям. Мы ведь слышали, как определяли место философии в Средние века – служанка богословия [128]. Философию нашего научно-технического века вполне можно было бы назвать служанкой науки: она самоопределяется в это время как теория познания, научная методология, классики немецкой философии называют философию наукоучением и Э. Гуссерль понимает свою феноменологию как обоснование «строгой науки». А у эллинов чему служила философия? Сократ, ведущий себя на суде как солдат, поставленный в строй, перед лицом врага, защищает свое философствование как «служение богу». «Могу вас уверить, – говорит он согражданам-афинянам, – что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение богу» ( Платон . Апол. 29d30). Платон ставит философию на службу домостроительства города, архитектура которого подчинена идее общего блага.

Но вот беда: философия, понимающая свою любовь как служение мудрости и в каждую историческую эпоху находит себя, как мы видели, среди разных мудростей, претендующих занять ее место, а уж если теперь перед нами целая история (и целый мир) эпохальных (или разнокультурных) мудростей, то какой же мудрости служить, к какой же мудрости обращать свою любовь? Мы должны либо дисквалифицировать всё, кроме одной, руководствуясь чем? Ведь не предпочтением же, если речь идет о всеобщей мудрости, общем благе.

Тогда может быть философия, как Сократ, только внушает сомнение в мудрости мудрых? И в самом деле, вскоре после смерти Платона в его Академии (Аркесилай, схоларх Средней или Новой Академии [129]) пришли к заключению, что всеобщность философского уморасположения в том, что оно есть положение всеобщего скепсиса (разглядывания, рассмотрения и опровержения разных учений). Скептики (или эфектики – от эпохе — «воздерживаюсь (от суждений)») превратили классическую задачу философии обоснования основоположений (строгой науки) в методическую критику логики их основополагания.

Итак, мы находим расположение философского ума не столько мета- (за, по ту сторону), как утверждает традиционная мета -физика, сколько между. Это «между» разнообразно. С одной стороны, разного рода мудрости (полиса, религии, познания мира…), с другой – прагматическая софистика, скептическое воздержание от суждений. С одной стороны, религия, с другой – наука, с третьей – поэзия (мы совсем забыли про этого претендента)…

В качестве претендентов на роль универсальной мудрости они не только вытесняют философию, но и противоборствуют друг другу: религия, наука, поэзия… Уж не укрылась ли философия в сами эти противоборства, не продолжает ли она жить в них своей собственной жизнью – как не -религия, не -политика, не -наука, не -поэзия..? Может быть, философия и есть теперь форма такого взаимооспаривания разных сфер культуры в их универсальных претензиях?

Как бы там ни было, мы сделаем из этого сомнительного расположения философского ума свой вывод. Это расположение стало полем битвы, где сталкивающиеся стороны согласны в одном: философии в классическом смысле слова (онтология, метафизика, первая философия, по Аристотелю) больше нет, ее по-своему устраняют религия, наука, логический анализ языка, политика, поэзия… Наш вывод отсюда таков: мы кое-что узнали о философии, причем очень существенное. А именно: мы узнали два важных обстоятельства.

Первое – философия не есть ни религия, ни наука, ни «дискурсивная практика», ни художественно бессознательная интуиция, ни идея господства (власти), ни экзистенциально уединенное самосознание… Она не то, что вытесняется этими духами, а – другое .

Второе: философия граничит с теми расположениями ума, которые готовы занять ее территорию, заместить, заменить философское уморасположение, она граничит с религией, наукой, поэзией, логикой (в смысле аналитиков), политикой, экзистенциальным самосознанием. Всё это ее прямо касается, ей есть до всего этого прямое дело. Она совершается на этих границах, а есть ли у нее внутренняя территория, где она первая и единственная , об этом нужно будет еще подумать.

Философская археологика, как мы убедились, граничит с религиозным опытом, но отличается от него тем, что бездна начала, в которую всматривается, вдумывается она, разверзается по ту сторону богов, она до -божественна, пред -божественна.

Философский ум, занятый началами аподиктических наук (и потому мыслящий не в форме научных доказательств), не просто диалектичен, он граничит с научным разумом там, где тот озадачивается кризисом основоположений . Когда наука исследует, испытывает, строит гипотезы и проверяет их – логически или экспериментально, – она мыслит не так, как излагается в теоретических трактатах или учебниках. «Топика» Аристотеля это попытка если не формализовать, то систематизировать логику платоновских диалогов. Это и есть диалектика. Но философия, говорит нам Аристотель, – не диалектика, она устремлена к выявлению единственного начала. Впрочем, мы видели (или могли увидеть, если бы заглянули, например, в «Парменида» Платона): в перво -начале, начинающем что-то иное (чтобы не остаться ничем), открываются тупики-апории. Это распутье, на котором мысль, как сказочный витязь, должна выбрать путь, оставив другую возможность в стороне. В одном и том же расположении философского ума рядом с Парменидом стоят Гераклит, атомисты, софисты (Горгий: «О небытии»)… Это не разные мнения, не диалектика вопросов и ответов – это диалог разных начал, разных философских субъектов, витязей, выбравших разные пути от распутья. Так философия граничит с научно-теоретической мыслью, оставаясь иной по отношению к ней.