Томас Гоббс - Сочинения в двух томах. Т.2

Однако люди легко вводятся в заблуждение соблазнительным именем свободы и по недостатку способности различения ошибочно принимают за свое прирожденное, доставшееся по наследству право то, что является лишь правом государства. А когда эта ошибка подкрепляется авторитетом тех, чьи сочинения по этому вопросу пользуются высокой репутацией, то не приходится удивляться, что это приводит к мятежу и государственному перевороту. В западных странах привыкли заимствовать свои мнения относительно установления и прав государств у Аристотеля, Цицерона и других греков и римлян, которые, живя в демократических государствах, не выводили эти права из принципов природы, а переносили их в свои книги из практики собственных демократических государств [66], подобно тому как грамматики составляли правила языка на основе современной им практики, а правила стихосложения – на основании поэм Гомера и Вергилия. И так как афинян поучали (чтобы удержать их от стремления к изменению форм правления), что они свободные люди и что все живущие при монархии рабы, то Аристотель пишет в своей “Политике” (книга 6, глава 2): “Демократия предполагает свободу, ибо считается общепринятым, что никто не свободен при ином образе правления” [67]. И подобно тому как Аристотель исходил из практики Афинской республики, Цицерон и другие писатели основывали свои учения на мнениях римлян, которым внушали ненависть к монархии сначала те, кто свергли своего суверена и поделили между собой верховную власть над Римом, а затем их преемники. Благодаря чтению греческих и латинских авторов люди с детства привыкли благосклонно относиться (под лживой маской свободы) к мятежам и беззастенчивому контролированию действий своих суверенов, а затем к контролированию и этих контролеров, вследствие чего было пролито столько крови, что я считаю себя вправе утверждать, что ничто никогда не было куплено такой дорогой ценой, как изучение западными странами греческого и латинского языков.

Как может быть определена свобода подданных. Переходя теперь к отдельным сторонам истинной свободы подданного, т.е. к вопросу о том, в каких случаях подданный может, не совершая беззакония, ослушаться приказаний суверена, мы должны рассмотреть, от каких прав мы отказываемся, когда устанавливаем государство, или (что одно и то же) от какой свободы отрекаемся, принимая на свою ответственность все без исключения действия человека или собрания, которых мы делаем своими суверенами. Ибо в акте нашего подчинения заключаются одинаково как наше обязательство , так и наша свобода , и последние должны быть выведены из первого на основании доводов. Так как все люди одинаково свободны от природы, то всякое обязательство человека может проистекать лишь из какого-нибудь его собственного действия. А так как основанием для этих выводов должны служить или определенные слова: “Я признаю своими все его действия”, или намерение того, кто подчиняет себя власти (а это намерение должно быть выведено из той цели, для которой он подчиняет себя), то обязательства и свобода подданного должны быть выведены или из этих слов, или из других равнозначных, или же из цели установления верховной власти, которая заключается в установлении внутреннего мира среди подданных и в их защите против общего врага.

Подданные обладают свободой защищать свою жизнь даже от тех, кто посягает на нее на законном основании.Так как мы поэтому первым делом видим, что верховная власть, основанная на установлении, учреждена посредством соглашения каждого с каждым, а верховная власть, основанная на приобретении, – посредством соглашения между побежденными и победителями или между ребенком и родителем, то отсюда очевидно, что каждый подданный имеет свободу в отношении всего, право на что не может быть отчуждено соглашением. Я уже показал в главе XIV, что соглашения, обязывающие человека не защищать свою собственную жизнь, недействительны.

Они не обязаны наносить себе повреждения.Поэтому: если суверен приказывает человеку (хотя бы и по праву осужденному) убить, ранить или изувечить себя, или не оказывать сопротивление тому, кто на него покушается, или воздержаться от пищи, пользования воздухом, употребления лекарств или какой-либо другой вещи, без которой он не может жить, то такой человек свободен не повиноваться;

если какой-нибудь человек допрашивается сувереном или кем-нибудь от его имени по поводу совершенного им преступления, то допрашиваемый, когда ему не обещают прощения, не обязан сознаваться в этом, ибо (как я показал это в этой же главе) никакой договор не может обязать человека обвинить себя.

Кроме того, признание подданным прав верховной власти содержится в следующих словах: “Я признаю своими или беру на свою ответственность все его действия”. Этими словами подданный нисколько не ограничивает своей первоначальной свободы, ибо, разрешая суверену убить меня, я этим не обязываюсь убить самого себя по его приказанию. Одно дело сказать: “Убей меня или моего товарища, если тебе угодно”, другое дело сказать: “Я намерен убить себя или моего товарища”. Отсюда следует, что никто не обязан на основании указанных слов убить себя или другого человека. Следовательно, лежащая иногда на человеке обязанность исполнять по приказанию суверена опасную или унизительную должность вытекает не из тех слов, которые составляют акт подчинения, а из намерения, которое должно быть выведено из цели этого акта. Если поэтому наш отказ в повиновении в указанном случае не подрывает ту цель, ради которой была установлена верховная власть, то мы свободны отказать, в противном случае мы не свободны.

Даже и на войне, если они не взяли на себя добровольно обязательство сражаться.На этом основании солдат, которому приказано сражаться против врага, может в некоторых случаях, не совершая беззакония, отказаться от этого, хотя суверен имеет право казнить его за отказ. Это возможно, например, в том случае, когда солдат ставит вместо себя другого достаточно сильного солдата, ибо в этом случае нет уклонения от службы. То же самое должно быть дозволено людям, робким от природы, не только женщинам (от которых никто не ждет исполнения таких опасных обязанностей), но и мужчинам, обладающим бабьим мужеством. Когда армии сражаются, бывает, что одна или обе стороны обращаются в бегство, однако если это делается не из-за предательства, а из страха, то это считается не беззаконием, а позором. На том же основании уклонение от участия в сражении есть не беззаконие, а трусость. Однако тот, кто сам поступает в рекруты или берет задаток, не может ссылаться на природную робость и обязан не только принимать участие в сражении, но и не бежать без разрешения своего начальника. А когда защита государства требует помощи всех, способных носить оружие, каждый обязан принимать участие в ней. Ибо в противном случае тщетным оказывается установление государства, которое граждане не имеют желания или мужества сохранить.