Мартин Хайдеггер - Ницше и пустота

Ценность есть каждый раз квант власти, устанавливаемый и измеряемый волей к власти.

Воля к власти и полагание ценностей есть одно и то же , коль скоро воля к власти высматривает точки зрения сохранения и наращивания. Из-за этого полагание ценностей не удается вывести из воли к власти как нечто, от нее отличное. Прояснение существа ценности и полагания ценностей позволяет получить только одну характеристику воли к власти. Вопрос о происхождении ценностной мысли и существа ценности указанием на внутреннюю связь полагания ценностей с волей к власти никоим образом не решен. Он переложен на вопрос о сущностном происхождении воли к власти. Почему эта последняя в себе такова, что полагает ценности? Почему вместе с идеей воли к власти в метафизике начинает господствовать также и ценностная идея? Как и почему метафизика становится метафизикой воли к власти?

Чтобы обозреть размах этого вопроса, мы должны обдумать, что означает господство ценностной идеи в метафизике. Оно ведет ближайшим образом к тому, что Ницше понимает задачу будущей метафизики как переоценку всех ценностей. Господство ценностной идеи одновременно, без дальнейшего разбора и обоснования, предполагает самопонятным, что теперь, пусть невысказанно, также и вся прежняя метафизика, исторически предшествующая метафизике воли к власти, была, оказывается, метафизикой воли к власти. Ницше понимает всю западную философию как мышление в ценностях и счет на ценности, как полагающую ценности. Бытие, существование сущего истолковывается как воля к власти. Неожиданным и всякому очевидным образом во всех сочинениях и записях Ницше история метафизики выступает в свете ценностной идеи.

Мы склонны просто глядеть поверх этого факта или же характеризовать это истолкование истории метафизики как то историческое воззрение на историю философии, которое было всего ближе для Ницше. В таком случае мы имеем перед собой просто некий взгляд на историю наряду с другими. Так в течение XIX и XX веков ученая историография представляла историю философии то в кругозоре философии Канта или философии Гегеля, то с точки зрения средневековой философии, еще чаще , конечно, в таком кругозоре , который через смешение разнообразнейших философских учений инсценирует широту и общезначимость, изгоняющие из истории мысли все загадки.

Однако то, что Ницше истолковывает историю метафизики из горизонта воли к власти, имеет источник в его метафизической мысли и никоим образом не есть просто запоздалое историографическое вкладывание собственных «воззрений» в учения прежних мыслителей. Скорее, метафизика воли к власти как позиция переоценки прежней метафизики заранее определяет ее в смысле оценки и ценностной идеи. Все размежевание с ней движется на почве уже решенного, из всякого анализа изъятого истолкования. Метафизика воли к власти не исчерпывается тем, что установлены новые ценности взамен прежних. Она дает явиться всему, что когда-либо и прежде в метафизике было помыслено и высказано о сущем как таковом, в свете ценностной идеи. Ибо существо истории определяется метафизикой воли к власти тоже новым способом, что мы узнаем из ницшевского учения о вечном возвращении того же и его внутреннейшей связи с волей к власти. Всякий вид историографии – всегда только лишь следствие какого-то уже принятого определения существа истории.

Поэтому Ницше говорит – словно это самопонятнейшая в мире вещь – о единстве, целости, истине как о «верховных ценностях». Что все это должно быть «ценностями», не просто подытоживающее истолкование Ницше. Это первый решающий шаг самой «переоценки». Ибо при верном осмыслении произведенная Ницше переоценка состоит не в том, что на место прежних верховных ценностей он выдвигает новые, но в том, что «бытие», «цель», «истину» он понимает уже как ценности и только как ценности. Ницшевская «переоценка» есть в своей основе переосмысливание всех определений сущего в ценности. Он именует в § 12 «цель», «единство», «цельность», «истину», «бытие» также «категориями разума». Этим они, во всяком случае, являются для Канта и Фихте, для Шеллинга и Гегеля. Для Аристотеля тоже, и прежде всего для него, определения сущего как такового оказываются категориями, хотя и не «категориями разума» – при условии, что «разум» здесь, как у Канта и в немецком идеализме, будет пониматься как сущность субъективности . И если Ницше трактует об определениях сущего, которые он понимает как «космологические ценности», то здесь дает о себе знать новоевропейское метафизическое истолкование бытийных определений сущего как категорий разума. Это новоевропейское истолкование между тем еще раз видоизменяется у Ницше, так что теперь категории разума выступают верховными ценностями. Это коренящееся в Новейшем времени и позднейшей метафизике истолкование бытийного определения сущего накладывается на греческую философию, потому что вся история западной метафизики выступает как история полагания ценностей. Более ранние принципиальные метафизические позиции не получают слова в свойственной им истине. Они говорят языком философии воли к власти, понятой как полагание ценностей.

Если мы вспомним вдобавок о замеченной нами сущностной взаимопринадлежности полагания ценностей и воли к власти, то окажется: ницшевское истолкование всей метафизики из идеи ценности коренится в его основополагающем определении всего сущего как воли к власти. Это имя – основное слово метафизики Ницше . Ни Гегель с Кантом, ни Лейбниц с Декартом, ни средневековое и эллинистическое мышление, ни Аристотель с Платоном, ни Парменид с Гераклитом не знают о воле к власти как основной черте сущего. Если Ницше видит метафизику как таковую вместе со всей ее историей в горизонте полагания ценностей, то эта история вводится тем самым в одностороннюю перспективу, и руководствующееся ею историко-философское рассмотрение становится неверным.

Но только существует ли вообще такая вещь, как не одностороннее, а, наоборот, всестороннее рассмотрение истории? Не вынуждена ли любая современность видеть и истолковывать прошлое всякий раз из своего горизонта? Разве ее историческое знание не становится тем «жизненнее», чем в более решительном смысле тот или иной горизонт той или иной современности оказывается определяющим? Не сам ли Ницше в одном из своих ранних сочинений, во втором отрывке «Несвоевременных размышлений», под заглавием «О пользе и вреде истории для жизни», требует, чтобы история служила «жизни», и объясняет, почему такое возможно только в случае, если заранее отрешиться от кажимости мнимой исторической «объективности»?