Томас Лиготти - Заговор против человеческой расы: Замысел ужаса

Весь литературный мир можно разделить на две неравные части: инсайдеров и аутсайдеров. Первых много, а вторых — мало. Распределить писателей по той или другой группе можно было бы на основании оценки их сознания, проявляющего себя через различные качества их работ, включая стиль изложения, общую интонацию, выбор сюжета или темы, и т. д. Как известно нашим читателем, эти качества различны у разных писателей. Попытка пришпилить кого-то из авторов к случайной или онейрической таксономии инсайдеров или аутсайдеров стала бы насильственным упражнением в бесполезности.

Эрнест Хемингуэй, Уильям Фолкнер, Жан-Поль Сартр, Сэмюэл Беккет, Т. С. Элиот, Кнут Хамсун, Герман Гессе: кто из них инсайдер, а кто относится к аутсайдерам? Голова идет кругом, если мы начнем листать известные произведения этих авторов, насколько они, кажется, выражают понимания человеческих чувств на несколько уровней выше обычных смертных. Первым же делом на память приходит рассказ Хемингуэя «Там, где светло и чисто», заканчивающийся пародией на Отче Наш: «Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто» . Далее наши мысли обращаются к коллекции дегенератов из романов Фолкнера, наотрез отказывающихся демонстрировать светлую сторону человеческого вида, если таковая у них вообще имеется. Не стоит забывать и дань Элиота энтропии в «Бесплодной Земле» (1922), или неуравновешенных протагонистов, проведших нас через перипетии «Голода» Гамсуна (1890), «Степного волка» Гессе (1928), «Тошноты» Сартра, или произведений Беккета. Приятно, что статус этих авторов — инсайдеров или аутсайдеров, уже был рассмотрен для нашего удобства шведскими комитетами, из рук которых каждый из них получил нобелевскую премию по литературе, ежегодно выдаваемую авторам, опубликовавшим «наиболее выдающуюся работу идеалистического направления».

Но можно ли отнести этих великих писателей к инсайдерам лишь потому, что они получили приз от шведского жюри? Некоторые согласятся с этим, однако не исключительно по причине нобелевской премии. Некоторые не согласятся, не взирая на нобелевскую премию. {27}

Подобная противоречивая ситуация не позволяет нам завершить работу по выбору критериев отнесения сознания писателей к инсайдерам или аутсайдерам. Чтобы ускорить это исследование, мы могли бы использовать кандидатов, чьи характеристики однозначно помещают их в ту или иную группу. Однозначным примером аутсайдера является Роланд Топор, чей короткий роман ужасов «Жилец» (1964) представляет собой документ, квалифицирующий его сознание как типичного представителя своей группы.

С тем чтобы выявить с достаточной уверенностью, что же относит писателя к аутсайдерам или инсайдерам, сравним «Жильца» с другим коротким романом на аналогичную тему, «Кто-то, никто, сто тысяч» (1926), лауреата нобелевской премии Луиджи Пиранделло. Сама по себе тема произведения ничем не выдает тип сознания писателя. Все становится ясным из того, каким образом автор раскрывает эту тему. Способ раскрытия Пиранделло выявляет симптомы «идеалистического направления», в то время как Топор стоит на позиции анти-идеалистической.

Темой «Кто-то, никто, сто тысяч» является ложное представление о личности, порожденное нашей системой восприятия и мышления. В противоположность догматическому мнению многих, Витанджелло Москарда, повествователь и главный герой Пиранделло, приходит к выводу о том, что его личность есть лишь непрочный конструкт, созданный с тем, чтобы вносить смысл и упорядоченность в существование, на самом деле хаотическое и бессмысленное. Покуда мы все обладаем телами, мы периодически осознаем — в силу ситуаций, в которых мы иногда вынужденно оказываемся — что наши тела есть неустойчивый и хрупкий расходный материал. Вместе с тем мы уверенно полагаем — до тех пор, пока злокачественное поражение головного мозга или какое-нибудь иное событие, сломавшее нам жизнь, не заставит подвергнуть сомнению эту уверенность — что наши «я» более прочны, стойки и реальны, чем разлагающаяся ткань, в оболочку которой они заключены.

В «Кто-то, никто, сто тысяч» через ошибочность восприятия своего собственного тела Москарда открывает для себя так же и ошибочность восприятия своего собственного Я, и далее, путем расширения, и всего мира форм, в которых Я функционирует. В начале рассказа он полностью уверен, что его нос имеет ровное строение с правой и левой стороны. Однако вскоре жена сообщает ему, что его нос несимметричен, и с правой стороны ниже, чем с левой. Будучи человеком неисправимо склонным к размышлениям, Москарда обеспокоен замечанием его жены; будучи человеком интеллектуально честным, он вынужден признать, что она права. Неправильное представление об одной из черт собственной наружности заставляет Москарду исследовать далее, открывая другие заблуждения о своей внешности, продолжающиеся на протяжении всей его жизни. Он обнаружил их целое созвездие. Тщательно исследовав свою физическую персону, он устанавливает, что он вовсе не такой человек, каким себя полагал. С этого момента он считает для себя незнакомцем — фикцией в своих собственных глазах и глазах других людей.

Далее Москарда приходится признаться самому себе: «Тогда я еще думал, что он один, этот незнакомец, один для всех, подобно тому, как и для самого себя я одинок. Но вскоре мучительная моя драма усложнилась…» . Это происходит, когда он обнаруживает: «…что я не был для других чем-то одним, как не был я одним и для себя, что было сто тысяч разных Москард, и все сто тысяч носили одно имя Москарда, это до жестокости грубое имя, все жили внутри бедного моего тела, которое всегда было одно, — оно было кем-то и в то же самое время никем…» К счастью для Москарда и к огромному сожалению для читателей (по крайне мере для читателей-аутсайдеров), он приходит к приятию нереальности созданного им собственного образа и становится единым со всем бытием. После этого он уже больше не мыслит, он просто существует . « Только так я и могу теперь жить. Рождаться каждым миг заново, не давать мысли проникнуть в меня и изгрызть… » Последний абзац романа является экзальтацией этого нового модуса существования Москарда.

«Город — далеко. Иногда в сумерках вечера до меня доносится колокольный звон. Но теперь колокола звучат уже не во мне, а вне меня; такие тяжелые на самом верху сквозных, прозрачных колоколен, они звонят для себя и, наверное, содрогаются от радости в своих гудящих куполах, а вокруг — мчатся тучи, или сияет солнце и в прекрасном голубом небе щебечут ласточки. Думать о смерти, молиться. Есть люди, которым все это еще нужно, и колокола подают им свой голос. Мне это больше не нужно, потому что я умираю каждое мгновенье и тут же рождаюсь заново, ничего не помня о прошлом, живой и цельный; рождаюсь уже не в самом себе, а во всем, что меня окружает».