Array Коллектив авторов - Русская философия смерти. Антология

Ужас горожанина пред смертью нашел яркое выражение в художественной литературе последних лет. Подпрапорщик Гололобов у Арцыбашева сравнивает судьбу человека с жизнью приговоренного к казни и решает покончить самоубийством для прекращения срока ожидания, для прекращения унылой жизни приговоренного к смерти. Убивая себя, человек как бы занимает единственную оставленную ему позицию свободного действия. Дух, который и есть-де мое «я», совершает насилие над «моей», но чужой все же «мне» природой. «Дух мой есть именно я, а тело только случайное помещение, не больше, – философствует Гололобов. – Если бы тело мое было именно я, то я бы остался жить. Смерть не стала бы тогда приговором к казни: ведь и после смерти моей тело остается. Тело есть вечно». Дух же исчезает навеки, даже если допустить загробную жизнь, ибо там уже не будет того земного человека, о котором ведь идет речь. Гололобов возмущен неотвратным насилием: «Во мне есть желание жить, и весь я приспособлен к жизни, и все-таки я умру». Это насилие и насилие тем более страшное и тяжелое, что смерть – закон природы… «Со всякой иною властью бороться можно, а с природой и бороться нельзя».

Бедный подпрапорщик Гололобов, очевидно, не знаком был с анархизмом мистиков, объявивших войну и законам природы. Быть может, тогда не покончил бы самоубийством. По воззрениям Гололобова, представляющего как бы мудрость века сего, человеческое «я» оказывается совершенно случайным гостем на жизненном пиру. Прежде всего, оно случайно связано со своей эмпирической формой, со своей , но все же чуждой для «я» природой, то есть телом; следовательно, случайны и все его отношения ко всему миру живому и мертвому, так как человек внешне общается с ними лишь при посредстве той же чужой природы. У подпрапорщика Гололобова нет сознания той интимной, не выразимой словами связи со всем миром, которая является основой всякого жизнечувствия, которую Койген обозначает словом «интимитет», христиане – церковью верующих, мистики-анархисты – вселенской соборностью и которую мы знаем под старым именем любви, братства и солидарности. Он одинок, его «я» – вне всякой связи с миром, в связи с миром только чужое ему его тело. В этом одиночестве поистине смерть страшна, не устоять пред ней одинокому человеку. Это чувство глубокого одиночества порождает необузданную жажду жизни, безумное стремление к вечности, то есть стремление преодолеть свое убогое одиночестве в мире, утвердив себя навеки неизменным, вечно единым среди сменчивых волн мировой жизни. И конечно, этот исполинский эгоизм при жалких ресурсах, которыми он располагает, терпит крушение, приводит к самоубийству, или к безумию и ненависти ко всему миру, или к уходу из него в миры иные, потусторонние. Тяжелая и трагическая проблема, поставленная подпрапорщиком Гололобовым, разрешается им самоубийством. Остающиеся жить люди в этом рассказе рисуются пошляками, которые только потому не чувствуют трагизма смерти, что преисполнены самодовольства, животной чувственности, не оставляющей им времени размышлять о смерти, а когда жизнь сама ставит вопрос ребром, то укрепляются еще не угасшим в них, именно благодаря их природной животности, ощущением неразрывной своей связи с живым движущимся миром.

К той же теме, ужасу пред смертью, возвращается Арцыбашев в рассказе «Смех» 6, где старый доктор, почувствовав приближение смерти, незаметно сходит с ума от ужаса.

Для врача ненавистна мысль, что, быть может, в вечной смене форм бытия повторится комбинация его собственной жизни или уже даже не раз повторялись комбинации, к которым его ныне существующее «я» никакого отношения не имеет и иметь не может. Сумасшедший, палатный пациент этого доктора, волнуется при мысли, что вечно существуют не факты, а идеи. «Я в первый раз поцелуюсь с невыразимым наслаждением, а когда у меня появится вечная костяная улыбочка, сладость первого поцелуя переживет еще миллионы миллионов и больше влюбленных совершенно с тем же чувством. Природе все равно, – злобствует сумасшедший. – Мы ей не нужны, «идею» нас она возьмет, а что касается нас лично, то ей в высокой степени наплевать. И это, изволите видеть, после всей той муки, которую я пережил!. » С безумной яростью и с бранью сумасшедший визжит, что ему-то не все равно. Уличенный доктором в явном проявлении безумия, он ловко защищается. Не он, а все люди сумасшедшие или дураки, если могут перед такой штукой, как смерть, еще приличия соблюдать, хотя боятся ее до безумия, единственно на страхе смерти основав свою культуру 7. Сумасшедший делится с доктором своим открытием: земля, по его вычислением, должна погибнуть от холода всего через 3 тысячи лет. Солнце потухнет гораздо раньше, чем ожидают. «При холоде какая уж красота», – злорадствует он. И соблазненный этой безумной и этой радостью доктор начинает тихо смеяться, потом, приседая, хохотать. «И так они стояли друг против друга, трясясь от злобного радостного смеха, пока на них обоих не надели смирительных рубашек».

В рассказе «Смерть Ланде» умирающий Семенов пишет своему другу: «А страдать ты всегда будешь один, ибо если у тебя заболит живот, то у самого лучшего друга, у брата, у жены не сделается от сочувствия ответного расстройства желудка… если б ты знал, какую ужасную, душащую ненависть возбуждают во мне все… будьте вы прокляты!. Если б я мог, я бы задавил всю землю!. Господи, как страшно, пусто, холодно!. » Характерна эта философия одиночества, изолированности, отторженности от всего мира, от самых даже близких и дорогих людей. Ужас смерти, роковая беспощадность жизни, в которой люди играют часто, помимо воли своей, единственно из страха пред общественным мнением, пред авторитетом, пред силой безличного целого общества ли, власти ли роль жестоких орудий или роль злодеев, – вот тема, которая привлекает внимание г. Арцыбашева. Чужие друг другу, рабы необходимости и смерти, люди сближаются между собою лишь в злобе и насилии. Сообща сочувствуя друг другу, понимая и даже ощущая какую-то природную извечную связь, заставляющую трепетать сердце одним ритмом, подымающую груди одним дружным вздохом, без всякого сговора, так, независимо от мысли и воли, – люди могут делать только зло, только угашать, отравлять жизнь. Человек не только одинок, но в его одиночестве вся сила и прелесть, весь смысл человеческого существования. Лови момент – вот принцип жизни одинокого перед лицом смерти. Надо брать от жизни, не разбирая, все, что она дает. Вся жалкая мудрость Санина умещается в трех словах: «жить как-нибудь», которые г. Арцыбашеву кажутся могущими иметь всеобъемлющий, определенный и глубокий смысл» 8. Кто не хочет «жить как-нибудь», у кого есть какие-нибудь порывы выйти за пределы животной непосредственности, растительной безмятежности, кто не просто отправляет все потребности человеческого организма, а еще размышляет, придумывает норму, создает идеалы или подчиняется имеющимся, готовым, привитым с детства, тот в переделке г. Арцыбашева оказывается или идеалистом-слизняком, кончающим самоубийством, или самодовольным ничтожеством, или «гнилообразным, наглым человечком» и пошляком. Всех, кто не хочет просто «ловить миги», жить жеребячьей жизнью, а мучаются вопросами, как жить, есть ли право у них жить, – г. Арцыбашев преспокойно отправляет на тот свет с первой же оказией. Оковы бытия, долга, морали и эстетики – все истаивает в огне наслаждения и ловления мигов, единственной ценности жизни. Таким образом, реалист г. Арцыбашев вплотную подошел к тому отрицанию быта, эмпирической жизни во имя торжества красивого оголенного тела, что и иные мистики. Он обходится только без блестящей феерии преображенного мира, бессмертия и прочих соблазнов верующих душ… Заметьте, Санин тоже религиозен, он верит в Бога, но не зная, что собственно Богу от него нужно, и мало заботясь о глубине своего миросозерцания, – хочет лишь одного, чтобы жизнь не была для него мучением. Отсюда открытая дорога всем «естественным» желаниям, добрым и злым, в том числе и оргаистическим, и садическим, ибо, по исследованиям мистиков, они уж во всяком случае не менее «естественны»… чем любовь брата к сестре.