Михаил Веллер - Энергоэволюционизм

Бикфордов шнур горит в любых условиях с неизменной скоростью один сантиметр в секунду. Погасить его невозможно. Ему все равно, в воде гореть или в песке. В воздухе для горения он не нуждается, окислитель содержится в самом материале. До детонатора, вмятого в пластит, ему полагалось догореть ровно за четыре минуты.

Пятачок был пустынным, закрытым. Здесь никто не ходил. Что и требовалось. Кирилл спрыгнул вниз и, оставив барахло, не слишком быстро зашагал к машине за шлагбаумом.

— А инструменты? — спросил водитель.

— Все равно вернуться придется, — сказал Кирилл.

— Так сопрут же, — хмыкнул водитель и дал задний.

— Вряд ли, — сказал Кирилл.

Он вышел на мосту, перед светофором на Большую Полянку, расплатившись и ничего не объясняя. Приблизился к перилам, вздернул рукав над часами и зачем-то плюнул в мутную воду. Секундной стрелке оставалось еще пол-оборота. Монумент был почти закрыт уродливым темно-бурым коробом «Красного Октября».

Металлический ветвистый кактус, порождение горячечного сна гиганта, слегка подпрыгнул и косовато завис в воздухе. Основанием ему один миг служила вспышка, тут же из белой ставшая воспаленно-розовой, красной, вскурчавилась пушистым дымком и растаяла. Мост под ногами мягко и тяжело дрогнул. Воздух хлопнул по лицу, как занавес. В уши не то толкнуло, не то кольнуло, и под черепом возник тихий комариный звон.

Монумент плыл, кренился, рухнул, исчез. Порскнули гранитные крошки ограждения. Два крупных бронзовых обрывка плыли в небе и кувыркались, как подбитые птицы из страшной сказки про Синдбада.

Раздался негромкий грохот и плеск падения.

Острые языки металла развернулись из основания, как клумба абстракциониста.

— Так даже лучше, — с задумчивым удовлетворением сказал Кирилл, слыша свой голос внутри головы, уши оказались заложены.

— Христофор Колумб, — сказал он, — Петру родственником не был и нас не открывал. Что ж это, в самом деле, за уподобление русских туземцам, открытым европейцами. А если ты дикарь, так за себя и отвечай.

Вдали пересыпался звон сползающих по стенам и подоконникам стекол.

— Сладкое вредно, — утешил Кирилл фабрику.

Напоследок зазвенело совсем тихо и мелодично. Выхлестнуло витраж в Храме Христа Спасителя.

Тогда загудели машины и раздались голоса.

— Итак, дубина, ты хотел взорвать храм. — Лужков захлопнул пухлое кирилловское «Дело» и сдернул очки. Глубокая вечерняя тишина ощущалась во всем здании мэрии, камнем объяв огромный, в пять окон, кабинет.

— Ну еще бы… — пробормотал Кирилл, переминаясь на ковре, и попытался приличнее пристроить скованные спереди наручниками руки: от гениталий поднял их к груди, но поза образовалась молитвенная, пришлось опустить обратно. — Покушение на устои веры и государства… Да для чего мне это надо? Я никому не враг, господин мэр.

— Но повреждения нанесены! — Лужков пристукнул ладонью. Кирилл подумал, что лицо лысого толстячка похоже на колобок, не слишком старательно скрывающий в себе взведенный стальной капкан.

— Я понимаю, — он вложил в голос сердечное сочувствие: — Храм — ваше детище, вот вам и обидно. Так я наоборот. В смысле, — добавил он поспешно, — зачем же такой храм оскорблять таким безобразием.

— А храм, значит, нравится? — переспросил мэр (не то насмешливо, не то примирительно, не то капкан изготовился щелкнуть).

— Честно говоря, нет.

— Что так?

— Довольно безвкусная коробка. Непропорциональная. Громоздкая. Но стоять, считаю, должен. Все же святилище. Символ.

— Ты, значит, считаешь себя вправе самолично распоряжаться, какое искусство нужно москвичам? А какое — взрывать!!

— Я не самолично…

— А как? Группа? Бандформирование? Или референдум провел, а я и не знал?

— Юрий Михайлович, вам известно, что в народе говорят?

— Мне известно, что в народе говорят, — уверил Лужков, и тень от лампы накрыла половину лица, как козырек. — Я и сам не аристократ.

— Известно, кепка…

— Что ты там бубнишь?

— Что Церетели — ваш друг, и использовал личные связи, чтоб воткнуть своего истукана. Что умеет делать большие бабки, и на этом тоже заработал неслабо. Что западло ставить в столице России памятник, от которого америкашки в Атланте отказались. Да что мы — помойка для их отходов с биг-маками и кока-колой, что ли.

— Ага. Патриот, значит, нашелся.

— Если не я — то кто, если не сейчас — то когда, если не здесь — то где?

— Только без демагогии. А что ты в Останкине нес про конец света? Все у тебя увязано! — Он швырнул по столу кассету — стало быть, с передачей, так пока и не вышедшей.

— Журналисты вас не любят, Юрий Михайлович, — брякнул вдруг Кирилл.

— И не должны. Деньги они любят, славу и себя. А должны рыть правду… нужную! И говорить.

— Боятся они вас. И власти вашей. Что против вашей воли много не пикнешь.

— Пикают, пикают… И что бы им еще хотелось пикать?

— Что имеете вы со всего в городе. Даже и с книг, и с проституток, и с мафии.

— Что ж не пишут? Пусть подадут в суд, он разберется. Сорок судов я уже выиграл.

— Говорят, что в Москве крутится три четверти всех российских денег, вот вы ее и можете украшать, а по стране жрать нечего, — упрямо сказал Кирилл, водя взглядом по строю телефонов сбоку обширного стола.

— Поэтому то, что я строю, надо взрывать?

— Да не должно быть так, чтобы народ за свои же деньги получал всякую дрянь против своего желания! Все обирают, все сладко поют, хоть заики… и все плюют в рожу.

— Хороший бы из тебя шут вышел, — помолчав, улыбнулся Лужков. — Плевать правду в рожу. Как раньше при дворах, знаешь? И справочку из психушки — индульгенцию: сей дурак за свои слова не отвечает.

— Может, я и шут, но за все отвечаю, — мрачно сказал Кирилл.

— Похвально, — Лужков черкнул в настольном календаре. — Значит, так. Ты хороший парень, правдолюбец, правдоискатель, и так далее. Но ты согласен, что я, как мэр этого города, не могу допустить, чтоб здесь среди бела дня гремели взрывы, сносились памятники, стекла из храмов вылетали? Согласен?

— Согласен. Каждому свое.

— О. Насчет своего. Что тебе светит — ты знаешь. Когда приговорят — дергаться будет поздно. Я тебе предлагаю следующее. Тебе организуют пресс-конференцию — прямо послезавтра. Ты заявишь о своем полном раскаянии. Расскажешь, как мы с тобой поговорили, ты все понял, осознал… что встреча со мной заставила тебя многое переоценить, взглянуть глубже, и теперь ты так ни за что бы не поступил. Ну, там, пара благодарных слов — ай, для проформы, — перечислишь, что я сделал для города: список тебе дадут, прочтешь, выучишь… За это я обещаю тебе помилование.

— Помилование? Мне? За что?

— Ну… Дело отправят на доследование, там проведут повторную психиатрическую экспертизу, признают невменяемым… ерунда: пару месяцев посидишь почти на санаторном режиме, вредных процедур к тебе применять не будут, позаботимся. Присмотр, кормежка, а там выйдешь тихо, все позабудется. И ступай себе с Богом.