Михаил Веллер - Энергоэволюционизм

Потому что собирают вместе молодых, здоровых, энергичных мужчин. И практически лишают их любых прав. Приказ начальника — последний закон, последняя инстанция, у него есть средства сделать с тобой что угодно. Ты — бесправен, беспомощен, беззащитен, такой же, как все прочие. Тварь, дерьмо, лагерная пыль. Так нет же, суки!!! Я не дерьмо! Я не могу изменить вас, не могу бежать, не могу переделать зону — но я могу показать себе и всем, кому могу, что я — человек, и много что могу! От меня много зависит, и многие от меня зависят, так-то! И жизнь моя довольно полна, будьте спокойны, есть чего избегать, и бояться, и чего хотеть, и чего добиваться.

Вот потому и дедовщина в советской (русской) армии, что жизнь солдата от жизни зека практически не отличается. Тот же забор, та же казарма, та же скудная жратва в той же общей столовой, та же бессмысленность деятельности. Боевой учебой солдат занят? Ага: стрелок стреляет два раза за два года службы. В караул ходит, территорию метет, картошку чистит, технику моет и смазывает. В «увольнение» его пускают в несколько недель раз на пару часов. Бессмысленно и по-идиотски лишаем солдат нормального человеческого досуга, удовольствий, и никому не нужно от него никаких способностей, талантов, личных качеств: выполняй приказ, скотина, и молчи.

И отыгрывается солдат на своем братке. Я салага — драю сортир зубной щеткой, стираю тебе хэбэ, хожу за тебя на кухню, не смею курить в твоем присутствии, и получаю по морде для твоего развлечения. А послужу полгода, и год, и полтора — ох уж ближе к дембелю, который неизбежен, отыграюсь на салагах! Я дедушка — вот теперь я человек! Все могу, ничем себя не утруждаю, над всеми молодыми властен, захочу — вообще припашу так, что повесится.

Нужно это для боеспособности армии? Нет. Могут это исправить командиры? Нет, никогда не получалось. Виден в этом хоть какой-то смысл? Нет. Кроме одного — для человека несносно такое положение, когда он сознает себя незначительным. Оно противоречит инстинкту жизни — быть таким, чтоб от тебя зависело как можно больше. Не на уровне лозунга «почетный долг — защита родины», а на простом человеческом уровне, житейском.

И главные усилия, главное напряжение направлено на то, чтобы самоутвердиться. Головой подтвердит каждый, кто служил или сидел.

Денежный эквивалент.Деньги означают: могу все. Купить все сверхмодное, построить дворец, уничтожить любого — купив прессу, суд, наняв киллеров, собрать шедевры искусства, влиять на политику государства и пр. Красавиц — куплю, армию — вооружу и направлю воевать с кем мне захотелось, найму умников писать мне речи и стану президентом.

Тут уже можно ходить в рванье, ездить на велосипеде и отказываться от любых почетных должностей. Да все равно ты главнее всех, больше всех можешь, и все это знают. Ты уже не нуждаешься во внешней, условной атрибутике своей значительности. Наоборот, отказ от нее — высшая форма само утверждения: у тебя суперкостюм, супермашина и громкий титул — а я и без этого всего щелкну пальцами, и ты поскачешь на цырлах, вот какой я главный. Или притворюсь бедняком, а сам буду ловить кайф от сознания, что вот ты передо мной пыжишься — а стоит мне мигнуть, и ботинки мне оближешь.

И в поте лица своего, пердячим паром, треща хребтом, зарабатывает человек деньги — больше! быстрее! выше! которые не нужны ему для житья и покоя, а только чтоб быть значительным среди себе подобных.

Слава.Богатых много, а знаменитых мало. Еще древние греки ставили славу выше богатства. Слава означает: а вот я всем прочим не чета, я выше. Богатого уважают только те, кто с ним сталкивается, а вот я — через свою славу — сталкиваюсь вообще со всеми, меня все знают и уважают. Вот каков я, вы так не можете.

Ну, уважают — если за тобой подвиг, изобретение, открытие, если ты в каком-то стоющем деле первый. Но есть и дурная, глупая слава — скандал, непристойность, преступление наконец. Ведь и к ней многие стремятся — причем часто люди неглупые и неплохие. Пусть не уважают, и смеются, и плюются, — но знают! Я выделился, я не такой, как все — и значит, опять же, не вам чета.

На этом построен шоу-бизнес. Все средства раскрутки, реклама, скандалы — дать максимум известности, вызвать максимум внимания и интереса! И тогда будут смотреть, слушать, покупать — хотя бы из любопытства: шо це таке есть. А-а!! — вы на меня смотрите и платите за это деньги? — вот какой я значительный. Если я глупый — я сам верю в свою дутую значительность, сделанную рекламой. Если умный — могу над вами, идиотами, смеяться. А все равно я значительный, и этого хочу, и это мне хорошо.

Художник.Когда-то Уайлдер (примечание для тупых — писатель, а не культурист) задался вопросом: зачем добиваться немыслимого совершенства в шедевре, если критик и публика все равно уже будут убеждены в совершенстве того, что уже и так достигнуто? И вздыхал: видно, публика, способная оценить наши истинные вершины, живет не в этом мире…

И очень просто. Да, совершенство не имеет пределов. А истинное творчество дает художнику максимальное напряжение нервов. И он стремится к максимальному напряжению. Почти всегда кажется, что можно еще капельку лучше. Никому это не надо, кроме него самого. Но именно потому, что он стремится к недостижимому идеалу, он доходит до вершин, явных другим. А то, что выше этой вершины, уже явно только ему. Условно искусство, чего там. И только он один полностью понимает и ощущает свою систему условностей, это ведь субъективно, иначе и быть не может. Глаза горят, руки трясутся: муки и восторг, и знают, как надо, только его душа и Господь Бог. И если смог, добился того, чего хотел, что ощущает истинным, верным, нужным, — о: выше нет удовлетворения.

Пусть люди не признают его шедевр, не заметят, осмеют — сам-то он все равно знает ему цену. И не променяет вот это счастье создания своего шедевра и его ценность — ни на какие блага в мире. Дворцов много на свете, а шедевр его — один, никто больше такого не делал.

Это — самореализация. Но есть еще самоутверждение: больно художнику, что не признают его гениальный шедевр, не воздают славу, не осыпают деньгами. И начинает он делать себе рекламу, лепить имидж, строить интриги, добиваться наград — а прежде всего славы хочет, признания. И если слабоват духом — портит свои произведения в угоду критику и толпе, хуже работает — но так, чтоб им понравиться. Терзает его чужая слава. Гениальным поэтом был Петрарка — так не было же в Италии такого гнусного мелкого тирана, который насиловал фрейлин жены и развешивал под настроение приближенных за ноги меж зубцов своего замка, кому не польстил бы Петрарка одой, сонетом, строкой. И что? В результате был единственным поэтом в Италии, кого почтили в его эпоху лавровым венцом и при жизни причислили к сонму великих.