Карлос Кастанеда - Дар Орла

Я обливался потом и боялся покинуть комнату. Я не мог позвать на помощь Горду, – она уехала на несколько дней в мексику, чтобы навестить Жозефину. Чтобы сжать талию, я обвязал вокруг себя простыню. Это помогло утихомирить немного волны нервной энергии, которые прокатывались по мне.

По мере того, как я ходил взад и вперед, картина в моем мозгу начала расплываться не в спокойное забытье, как мне бы хотелось, а в полноценное воспоминание. Я вспомнил, что однажды сидел на каких-то мешках с зерном, наваленных в складе для зерна. Молодая женщина пела мексиканскую песню, которая звучала теперь у меня в мозгу; она подыгрывала себе на гитаре. Там сидели со мной и другие люди, – Горда и двое мужчин. Я очень хорошо знал этих мужчин, но я все еще не мог вспомнить, кем была молодая женщина. Я старался, но казалось, это было безнадежным.

Я улегся опять, весь обливаясь потом. Я хотел чуть-чуть отдохнуть, прежде чем переодеть мокрую пижаму.

Как только я положил голову на высокую подушку, моя память, казалось, еще более прояснилась, и теперь я уже знал, кто именно играл на гитаре.

Это была женщина-нагваль – самое значительное на земле существо для меня и Горды. Она была женским аналогом нагваля-мужчины, – не жена и не его женщина, а его противоположная часть. Она обладала спокойствием и властью истинного лидера. Будучи женщиной она вынянчила нас.

Я не осмеливался слишком далеко подталкивать свою память. Интуитивно я знал, что у меня не хватит сил выстоять перед полным воспоминанием. Я остановился на уровне абстрактных чувств. Я знал, что она была воплощением чистейшей, ничем не затуманенной и глубочайшей привязанности. Пожалуй, наиболее подходящим было бы сказать, что мы с Гордой любили женщину-нагваль больше чем жизнь.

Что же такое могло случиться с нами, что мы забыли ее?

Этой ночью, лежа на кровати, я настолько разволновался, что начал опасаться за свою жизнь. Я стал напевать какие-то слова, которые стали для меня направляющей силой. И лишь когда я успокоился, то вспомнил, что и сами слова, которые я повторял вновь и вновь про себя, были воспоминанием, которое вернулось ко мне той ночью – воспоминанием о формуле, заклинании, чтобы провести меня через преграду, подобную той, с которой я столкнулся:

Эта формула имела еще строфу, которая в то время была для меня непонятной:

Моя болезнь и лихорадка послужили, возможно, своего рода буфером; его могло быть достаточно, чтобы отвести часть удара того, что я сделал, или скорее того, что нашло на меня, ибо сам я намеренно не сделал ничего.

Вплоть до этой ночи, если бы был составлен перечень моего опыта, я мог бы отвечать за непрерывность моего существования.

Отрывочные воспоминания, которые у меня были о Горде или о том, что я жил в том горном домике в центральной мексике, были, в определенном смысле реальной угрозой идее моей непрерывности. Однако это все не шло ни в какое сравнение с воспоминанием о женщине-нагваль. И не столько из-за тех эмоций, которые вызвало это воспоминание, сколько из-за того, что я ее забыл. Забыл не так как забывают имя или мотив. До момента откровения в моем мозгу не было о ней ничего. Ничего!

Потом что-то нашло на меня или что-то с меня свалилось, и я стал вспоминать самого важного для меня человека, которого, с точки зрения того «я», который составлен опытом моей жизни, предшествующей этому моменту, я никогда не встречал.

Я вынужден был ждать еще два дня возвращения Горды, прежде чем смог рассказать ей о своем воспоминании. Горда вспомнила женщину-нагваль в тот же момент, как только я описал ее ей.

Ее сознание каким-то образом зависело от моего.

– Девушка, которую я видела в белом автомобиле, была женщина-нагваль! -воскликнула Горда. – она возвратилась ко мне, но я не смогла ее тогда вспомнить.

Я слышал слова и понимал их значение, но потребовалось долгое время, чтобы мысль сфокусировалась на том, что она говорила.

Мое внимание колыхалось. Казалось, что перед глазами был поставлен источник света, который медленно угасал.

У меня было ощущение, что если я не остановлю угасания, то умру. Внезапно я ощутил рывок и понял, что сложил вместе две части самого себя, которые были разделены. Я понял, что молодая девушка, которую я видел тогда в доме дона Хуана, была женщина-нагваль.

В этот момент эмоционального подъема Горда не могла мне ничем помочь. Ее настроение было заразительным. Она плакала, не переставая.

Эмоциональное потрясение воспоминания о женщине-нагваль было травмирующим для нее.

– Как я могла ее забыть? – вздохнула Горда.

Я уловил оттенок подозрения в ее взгляде, когда она посмотрела на меня.

– Ты ведь не имел представления о ее существовании, так? – спросила она.

При любых других обстоятельствах я посчитал бы ее вопрос неуместным, оскорбительным, но я точно так же недоумевал по поводу нее. Мне пришло в голову, что она, возможно, знала больше, чем говорила.

– Нет, не знал, – ответил я. – но как насчет тебя, Горда? Ты знала, что она существует?

На ее лице была такая невинность и такое замешательство, что мои сомнения рассеялись.

– Нет, – ответила она. – до сегодняшнего дня не знала. Теперь я совершенно определенно знаю, что часто сидела с ней и с нагвалем Хуаном Матусом на той скамейке на площади в Оаксаке. Я всегда помнила об этом и всегда помнила ее черты, но считала что видела все это во сне. Я все знала и в то же время не знала. Но почему я думала, что это был сон?

На секунду я поддался панике, потом у меня появилась совершенная физическая уверенность в том, что пока она говорит, где-то в моем теле открывается канал. Я внезапно знал, что тоже часто сидел на той скамейке с доном Хуаном и женщиной-нагваль. Я вспомнил то ощущение, которое у меня бывало каждый раз в таких случаях. Это было такое чувство физической удовлетворенности, счастья, полноты, что его невозможно было бы вообразить. Я думал о том, что дон Хуан и женщина-нагваль были совершенными существами и что быть в их компании действительно большая моя удача. Сидя на той скамейке между самыми выдающимися людьми на земле, я испытывал, пожалуй, наивысшую степень своих человеческих чувств. Однажды, я сказал дону Хуану именно это, имея в виду, что хотел бы тут же и умереть, чтобы сохранить это чувство чистым, незапятнанным, свободным от искажения.

Я рассказал о своем воспоминании Горде. Она сказала, что понимает, что я имел в виду. Секунду мы были спокойны, а затем груз наших воспоминаний опасно по вел нас в сторону печали и отчаяния.