С Франк - Непостижимое (Онтологическое введение в философию религии)

Банальная жизненная "мудрость" говорит, что любовь "ослепляет". Эта мнимая мудрость содержит в себе долю правды лишь в том отношении, что любовь, нарушая возможность "трезвого", "хладнокровного" ориентирования в "действительности", может вести - в сочетании с таким ориентированием - к ошибочным сравнительным суждениям и оценкам (поскольку мы при этом неравномерно отдаем предпочтение "любимому" перед "нелюбимым" и лишь равнодушно наблюдаемым). Напротив, сама по себе, вне связи с предметными суждениями о других, любовь не ослепляет, а впервые открывает глаза, делает зрячим. А именно, впервые открывая нам "ты" в его реальном глубинном средоточии - "ты" как личность, - любовь тем самым впервые делает нас доступными откровению святыни личности, - святыни, которую мы не можем не любить благоговейно даже в самом преступном, извращенном, испорченном, озверелом человеке.

Впрочем, все слова, в которых мы пытаемся через понятия описать и определить чудо любви, остаются неадекватными ее таинственной сверхрациональной природе. Любовь есть, как обычно говорится, единение, пребывание в единстве с "другим". Казалось бы, нет ничего проще и понятнее, чем это явление; но в этой формуле, если мы призадумаемся над ней, дается намек на непостижимо-таинственную сущность любви. Для нашей отвлеченной мысли два есть именно два; и два так же не могут быть одним, как квадрат не может быть кругом. Здесь же вопреки этому два становятся все же одним; или один есть одно с другим, вторым. Достигая этой трансрациональной сферы реальности в ее полной жизненной конкретности, я усматриваю, что в моей последней глубине я все же не единственный, не "одинокий": мое "одиночество" - не переставая быть отдельным, единственным бытием - обнаруживается вместе с тем - чтобы употреблять неуклюжий на русском языке термин - как "двоечество" ("Einsamkeit" - "Zweisamkeit"; последний термин введен Ницше). Ни с чем не сравнимая, абсолютно единственная по характеру бытия реальность, которую я называю "я", переживает, имеет себя вместе с тем как член и частный момент тождественному ему по составу и характеру бытия более широкого целого. Лишь здесь внутреннее существо всеединства бытия обнаруживается как внутренне расчлененная всеобщность непосредственного самобытия, Здесь обнаруживается, что всякий "один" есть всегда все же один из двух в составе "двух" (или многих) и что эти "два" (или "многие") суть в последней своей глубине "одно". Истинное трансцендирование к "ты" как "мне-подобной" подлинной реальности предполагает, следовательно, исконное бытие моей самости в сфере "я-ты-бытия", в сфере живого, для-себя-сущего всеединства. Это есть как бы стремление к воссоединению того, что в последней глубине реальности исконно едино.

При этом речь идет здесь не о каком-либо исключительном явлении - ни об "идеальной", "романтической" любви в эротическом смысле - le grand amour, как говорят французы, - ни о религиозно-просветленной и углубленной любви к человеку вообще, в смысле христианской заповеди любви к ближнему, ?(?(( взятой в ее противоположности всякой иной, "земной" любви. Речь идет здесь, напротив, об основоположном общем явлении, управлявшем всей человеческой жизнью: ибо некоторым образом и в какой-то мере усмотрение и признание "ты" как равноценной мне и по характеру своего бытия мне однородной реальности образует основу всей человеческой жизни как непосредственного самобытия. Любовь в этом ее существе обнаруживается не только в эротической и супружеской любви, в материнской любви, в любви к родителям, братьям и сестрам, в истинной интимной дружбе, но и во всяком вообще отношении к "ты" как однородной мне подлинной реальности, - во всяком отношении к "ты" как к "ближнему". Всякое "сочувствие" - сострадание и сорадование, - как бы поверхностно и мимолетно оно ни было, и даже простая улыбка привета - в конечном счете даже простая "вежливость", поскольку она не есть внешняя, заученная манера, а истекает из непосредственного "уважения" к человеческой личности, - есть проявление любви в намеченной нами здесь метафизической ее сущности. И с другой стороны - если отвлечься здесь от религиозно обоснованной любви, о которой нам придется еще говорить в позднейшей связи, - не существует "совершенной" любви, не существует такого отношения "я-ты", которое было бы только "чистой" любовью в этом ее метафизическом смысле, потому что момент "чуждости" "ты", неравноценности его мне, неоднородности его со мной, или, иначе говоря, обладание "ты" лишь как необходимой или полезной - или же враждебной - мне динамической инстанцией в пределах моего самобытия всегда присутствует, как уже было упомянуто, во всякой конкретной человеческой любви. Всякое конкретное отношение "я-ты" есть колебание между двумя полюсами - между истинной любовью как бытием "я" вместе с реальностью или в самой реальности "ты" и простым "обладанием "ты" как фактором моего собственного самобытия.

Таким образом, лишь в явлении любви обнаруживается конкретно-жизненно в своем глубочайшем существе совпадение противоположного, coincidentia oppositorum, - обнаруживается основное начало реальности как ее антиномистический монодуализм. Здесь открывается непостижимость реальности в ее конкретном составе, за пределами различия и противоположности между "одним" и "другим" - не как логическими содержаниями, а как конкретно сущими, - совпадение в смысле бытия для другого и в другом того, что по самому своему существу есть бытие в себе и для себя; и притом это совпадение таково, что расчленение, взаимосвязанное многообразие бытия в себе и для себя этим не устраняется, а сохраняется и даже впервые завершается во всей его полноте и глубинеxc.

6. Бытие "мы"

Отношение "я-ты", взятое со стороны его единства, представлено в понятии "мы". Лишь на первый взгляд может показаться, что это есть лишь другое, синонимическое обозначение того же самого соотношения. Напротив, наш язык, создав изумительное, полное глубочайшего смысла слово "мы", выразил в нем совершенно своеобразный момент реальности, особый характер или образ бытия, в котором сознательная мысль - по крайней мере в философии нового времени едва ли вообще отдает себе отчет.

Рассматриваемое извне, с точки зрения предметного наблюдателя, бытие "мы" - бытие в общении - кажется чем-то само собою понятным. Что единичный человек, который уже биологически, по своему происхождению, обязан своим существованием соединению двух других людей - его родителей - и во всей своей материально-телесной, душевной и духовной жизни есть член некого "общества" - или "общения" - будь то семья, народ, государство, сословие, класс, вероисповедное общество - церковь - и т.п. - это кажется на первый взгляд простым трюизмом; и, по-видимому, в настоящее время уже достаточно постигнута и обличена поверхностность и ложность некогда популярной индивидуалистической мысли, что человек есть по первоначальной своей природе обособленное единичное существо, которое лишь по соображениям целесообразности, через особое "соглашение" или "договор", вступает в общение и "основывает" общество вместе с ему подобными другими людьми. Ведь и Робинзон на своем острове живет лишь на основе общения и силами общения; то, что сохраняет ему жизнь, есть - даже независимо от того, что он спас с корабля внешние плоды общения - всякого рода орудия и средства пропитания, внутреннее обладание навыками, умениями и способностями, приобретенными на родине, в родном обществе. Бесспорная самоочевидность этого соотношения на первый взгляд не оставляет здесь места ни для какой более глубокой философской проблематики.