Эрик Вейнер - Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

— Лес? Типа деревья, жучки?

— Ну, типа да.

— А еще какие есть варианты?

— Можешь отправиться к Южному мосту через реку и взять напрокат байдарку.

— Байдарку типа лодку?

— Ага.

— А еще?

— Сонная лощина — очень приятное место.

— Это где кладбище?

— Ну да.

— Что еще предложишь?

— Так. Можешь пойти в «Старбакс».

— Так-так.

— Возьми с собой «Уолден» и, может быть, что-то из дневников и изучай.

— В «Старбаксе»? Серьезно?

— Ну да. Важнее всего слова Торо. Его вдохновляла земля вокруг нас. Благодаря ей он стал тем, кем стал. Но тебя тобой она не сделает.

Эта идея мне нравится. Во времена Торо в Конкорде тоже была кофейня, куда он регулярно захаживал. Кроме того, если мудрость Торо, как и любая подлинная мудрость, всегда с тобой, то она никуда не денется — попиваю ли я дорогущий кофе или продираюсь по лесу. Ну его, этот Уолден. Иду в «Старбакс».

Проснувшись пораньше, я собираю свой Торо-набор — «Уолден», эссе под названием «Ходьба», собрание писем к одному духовному искателю [66] Не путать с английским поэтом Уильямом Блейком. по имени Уильям Блейк, избранные дневники (я с ними почти закончил). И направляюсь в сторону единственного в Конкорде «Старбакса».

Он такой типично конкордский — свет чуть мягче, чем обычно, обстановка чуть поизящнее. Но это все равно «Старбакс», так же как Уолденский пруд — все равно пруд.

Я заказываю черный кофе, плюхаюсь в большое кожаное кресло и раскрываю книгу Генри. «Красота — там, где ее увидели», — говорит он мне. Что, даже здесь, в «Старбаксе»? Оглянувшись, я не обнаруживаю признаков красоты. Мысль по привычке винит в этом окружающий мир — мой Уолден.

Но я останавливаю себя. Не будь таким пассивным. Не видишь красоты — создай ее. Дай волю воображению. Доверься чувствам.

Это работает, но на первый план вылезает не то чувство, которое нужно: срабатывает мой острый слух. Я слышу красоту повсюду: вот легкое жужжание кондиционера, вот музыкальное позвякивание кубиков льда, вот пищит кассовый аппарат, пересмеиваются бариста, фраза «Большой зеленый чай со льдом!» звучит музыкой, а где-то вдалеке воют сирены.

По совету Торо — «оставь все чувства, кроме того, которое используешь», — я пытаюсь сосредоточиться только на зрении. Я, конечно, вижу. Вижу, как молодой отец в солнечных очках, поднятых на лоб, качает в сильных руках маленького сына. У стойки с молоком и сахаром двое танцуют: шаг вперед, шаг назад! «Ой, прости, ой, я на тебя наступила». — «Нет-нет, это я». Обращаю внимание на то, как люди ждут свои заказы: одни наседают на девушку-бариста, другие держат дистанцию. Одни стоят спокойно, другие переминаются на месте.

Скользи взглядом. Снова папаша с мускулистыми руками. Теперь он, усадив сына на столик, раскачивает его вперед-назад. Интересно, правильно ли он сделал. Скользи! Девчонки из команды по софтболу в сине-бело-оранжевой форме «дают пять» тренеру. Скользи! Мужчина рядом со мной читает Монтеня. Заметив, что я читаю Торо, он одобрительно кивает — разумеется, не слишком навязчиво. Конкорд — это «тихий вагон» Новой Англии.

Проходят минуты, потом часы. Папа с сыном ушли. Ушла софтбольная команда, ушел человек с Монтенем. А я все здесь — скольжу взглядом вокруг. Пускаю я в ход и другие приемы из арсенала Торо: меняю местоположение (постоял недолго у двери), прогуливаюсь до кофейной стойки, верчу головой по сторонам. Думаю, не просунуть ли опять голову между ногами, но решаю воздержаться. Даже здесь, в городе Торо, это слишком.

Несколько часов спустя возвращается тот, кто читал Монтеня. Видя меня в том же кресле с теми же книгами, он замечает:

— Вы здесь как-то уж очень долго.

— Ну вообще-то, — поднимаю я на него ясный взгляд, — не так уж и долго.

И я не лукавлю. Мне нужно еще время. Пусть здесь, в моем личном Уолдене, я и начал видеть яснее, мне все еще далеко до визуального озарения, «расширения сознания», какого достигал Торо. Я разочарован, но нахожу утешение в словах — кого бы вы думали — Генри Дэвида Торо. Чтобы видеть, нужно не только время, но и расстояние, говорит он мне. «Чтобы увидеть что-то — удались от него».

Поезда издают почти те же звуки, что и люди. Локомотивы умеют пыхтеть, свистеть, а иногда будто страдают отрыжкой. Вагоны стонут, визжат, спорят.

Но немецкая железнодорожная компания Deutsche Bahn эти звуки решительно приглушает. Здесь «тихий вагон» не требуется. Здесь все вагоны тихие. Все в поезде шепчет об умеренности. Не только спокойная обстановка, но и деревянная внутренняя обшивка вагонов, и то, что кофе подают в настоящих чашках, а не в пластиковых стаканчиках.

Потягивая кофе, я изучаю столь недооцененную знатоками германскую сельскую местность. Проходит встречный поезд — его свисток вспарывает тишину. Звук резко усиливается с приближением поезда, затем ослабевает, когда поезд удаляется. Или не ослабевает?

На самом деле громкость свистка не меняется. Это звуковая иллюзия, так называемый эффект Доплера. Из-за движения поезда мой чувствительный мозг решил, будто свисток зазвучал иначе. Я неверно воспринял реальность.

А вдруг и все в жизни так? Что, если весь мир — сплошная иллюзия? Около 2400 лет назад точно таким же вопросом задавался Платон. В своем мифе о пещере, изложенном в «Государстве», он просит читателя представить себе пленников, прикованных в пещере лицом к стене. В таком положении они находятся с самого рождения, не могут двигаться и не могут поэтому видеть друг друга и даже самих себя. Все, что им видно, — это тени на стене. Они не понимают, что смотрят на тени. Тени — единственная известная им реальность.

Философия, предполагает Платон, позволяет нам покинуть мир теней и понять их источник — свет. Мы не всегда видим свет. Иногда мы слышим его.

Я просыпаюсь от неожиданной тишины. Долгое путешествие на поезде меня утомило, и так и хочется остаться под одеялом — как Марку. Но, собрав волю в кулак, я все же встаю и направляюсь завтракать. Потом, подобно Руссо, я прогуливаюсь, осмысливая каждый шаг, — только чтобы понять, что улицы Франкфурта, несмотря на будний день, пустынны. Вернувшись в отель, я, подобно Сократу, начинаю задавать вопросы.

— А где все?

— Так национальный праздник, — отвечает портье. — Вы не знали?

Я так и слышу, как осуждает меня Торо. Смотри! Наблюдай! Изучай мир глазами ребенка и разумом мудреца. Открой, черт побери, глаза!

Мне нужно придумать новый план. Я собирался в архив Шопенгауэра. Очевидно, он закрыт, но должны же быть открыты другие места.

Похоже, нет. У европейцев уж если праздник, так праздник. Я прохожу мимо запертых наглухо магазинов и кафе — должно быть, прохожу целую милю, пока наконец не обнаруживаю отщепенца: открытую кофейню. И хорошую, судя по тому, что здесь кофе из экзотических краев, а у бариста серьезные лица настоящих трудяг.