Тимофей Шерудило - Время сумерек. После Старого мира

Уничтожение культурной почвы (Россия им обязана революции; Запад – мировым войнам и последовательной демократизации 6) означает упадок личной годности, т. к. не в человеческих силах ходить по воздуху. И напротив: где почва хоть насколько-то цела, есть надежда на рост личной годности, даже в неблагоприятной среде. (Под личной годностью понимаю здесь ответственность, способность суждения, внутреннюю сложность.)

Предвижу вопрос: зачем личности еще какая-то почва, не довольно ли воспитания, некоей «образованности», здравого смысла? К сожалению, нет. Почва есть, кроме прочего, запас понимания, склад накопленных сложных форм поведения и мысли, потому необходимый, что у отдельной личности нет ни времени, ни кругозора, ни опыта для того, чтобы к этому пониманию, этим формам придти самостоятельно. Почва нужна, чтобы не остаться в вечном детстве, постигая давно постигнутое; она сокращает время, нужное для приобретения опыта, потому что складывается трудом поколений.

О другом мифе – будто достоинства произведения связаны с числом им нарушенных запретов – надо сказать: это подростковая болезнь вкуса. Корни ее глубоко: еще прежняя интеллигенция поклонялась «смелости и честности»; советская эпоха довершила дело. Глубокое, серьезное, тонкое было изгнано из культуры. Почти все темы прежнего художества стали запретными. В старом мире как искусство, так и философия занимались отношениями личности с миром – от любовных переживаний до тайн познания. «Партия» оставила творцу разработку единственной темы: служения государству. Человеческое, личное, частное было терпимо только в виде примечания на полях.

Из запретности глубокого – по понятной, но непростительной ошибке – был сделан противоестественный вывод о глубине запретного. Не без участия революции (пусть и отрицательного) создалось понимание искусства как области извращений.

На самом же деле в области художества, как и в «точных» видах познания, ум располагают к себе глубокие и верные суждения. И в искусстве он ищет истин – не форм, не чувств, не развлечения как таковых. Не то произведение, которое только развлечет, а то, которое научит и заставит мыслить, ценит хоть сколько-то пробужденный ум. Повинюсь: сказав «истин», я выбрал неверное слово. Разум в художестве ищет пищу: как для мысли, так и для воображения. Питательность, богатство, глубина – таинственно связаны с истиной, помимо воли автора и читателя.

Художество субъективно по своему происхождению, достигает ума и сердца также субъективно, по личной склонности, но объективно по своему содержанию: тем или иным истинам о человеке и жизни. Без желания учить и учиться, делиться и усваивать нет и художества. Художник не «творит» из ничего. Не «выражает» какие-то внутренние «тайности». Он видит и рассказывает об увиденном. Читатель, зритель – не просто с разинутым ртом созерцает каскад форм и красок, но соучаствует в творении (или убивает его своим равнодушием, неспособностью впустить в себя).

Распространенные же мифы о художестве удобны тем, что освобождают публику от внутреннего труда, да и художника из ответственного труженика превращают в смотрителя кунсткамеры. Простота – обычная черта ложных объяснений.

VII. Власть новизны

Жизнь сама по себе не событие, а только возможность событий. Сладость ее в переходе от возможного к действительному, иногда – в касании их границы. Второе, пожалуй, самое сладкое. Детство – время сплошного хождения по этой грани. Во взрослой жизни ощутить дуновение возможности позволяет искусство, но еще больше – всякая новизна, движение, дух перемены.

Сердцу важен именно переход от возможности к действительности. Сами по себе «достижения» пусты, они всегда в прошлом, тогда как сердце живет будущим, прошлое его не питает. (Не смешивать с «прошлым» как основой и почвой культуры – здесь твердыня прошлого охраняет настоящее для будущего.) Власть новизны, возможно, сильнее даже власти пола, а уж соединение этих сил почти непобедимо.

Впрочем, говоря о власти новизны над душой, не стоит забывать, что психолог не имеет права говорить о человеке вообще, но только об известном ему – чаще всего о самом себе. Единой «истины о человеке», возможно, и нет; есть ряд соперничающих истин, из которых ум выбирает свою – не по произволу, а по внутреннему сродству. Мы с трудом можем судить о «человеке», доступнее для понимания отдельные человеческие типы. Частное нередко принимается за целое, так и знание определенного типа иногда выдается за знание человека. Даже больше: целые эпохи представление о человеке строят из познания одного типа, пренебрегая остальными. Эпоха создается людьми определенного склада и их создает. Склад этот, сколько можно судить, врожденный, и благо тому, кто родился «вовремя». С этой оговоркой можно продолжить.

Новизна подобна свободе: отсутствие убивает, избыток душит. Ум сохнет без нового и тонет в его избытке. Новизну обещает революция, и народы идут за ней, хотя это «новое» всегда оказывается низшего качества в сравнении со «старым»… Новизне, в некотором роде, противостоит культура – как сила внутренней дисциплины, отбора, качественных оценок, – хотя и не препятствует входу нового в мир.

Почему новое так соблазнительно? Оно распускает старые связи, упраздняет вопросы, не разрешая их, позволяет забыться, возвращает на грань возможного и действительного – в общем, возвращает к детскому состоянию свободы, легкости и необусловленности.

Мы говорим «новизна», а имеем в виду движение; одно – кратчайший путь к другому. Личность бодрая, собранная, восприимчивая не может насытиться собственным содержанием, ей нужны движение, смена впечатлений, без них – внутренняя темнота и тоска. Подавленность – чувство ума, вынужденного довольствоваться самим собой.

Движение утоляет некий голод, но не само по себе. Есть и пустое, непитательное движение: «спорт», смысл которого – в освобождении ума от мыслей. «Мышечная радость» не питает личность; питает – радость ума от увеличения потока впечатлений. «Спорт» и развитие личности вообще как-то противоположны друг другу. Или мы получаем личность думающую и чувствующую, или «спортивную».

При всем сказанном, не всякая смена впечатлений бодрит. Новизна «войн и военных слухов», новизна болезни – не питательны; питает душу только переживание нового, свободного от страдания и страха потерь…

VIII. Душа и форма

Выше мы говорили, что человеку при рождении даются не «способности» к чему-то определенному, но нерасчлененные силы, некое иррациональное беспокойство. Их проявление мы и называем «даром». Чтобы «дар» состоялся, нужна встреча этого беспокойства с внешней формой. В форме, однако, нуждается не только талант, но и сама душа. Воспитание (в широком смысле – культура) выводит ее из состояния неразделенного единства, предшествующего мысли, чувству и слову.