Вадим Руднев - Диалектика преследования

Цель этого преследования – уничтожение одного Я другим. То есть это не что иное как персекуторный, шизофренический вариант депрессивного суицида. Это еще одно косвенное подтверждение депрессивной основы шизофренического персекуторного бреда (в мировой литературе наиболее яркий пример – суицид, совершаемый набоковским Лужиным, осознавшим, что проиграл в параноидной шахматной схватке с неведомым шахматным преследователем).

Вот что пишет об этом Р. Лэйнг, приводя конкретные примеры из клинической биографии своей пациентки-шизофренички:

Теперь она заговорила о двойном бытии: «Существуют две меня… Она – это я, а я все время она». Она слышала голос, велевший ей убить мать, и она знала, что этот голос принадлежит «одной из моих я» <���…>

Таким образом, несмотря на страх потерять свое «я», все ее усилия «взять реальность обратно» включали в себя не бытие самою собой, а попытки убежать от своего «я» или убить свое «я» продолжали использоваться в качестве основных защит <���…>

Индивидуума заставляет «убить самого себя» не только давление тревоги, но и ощущение вины, которое у подобных людей имеет особо радикальный и сокрушительный характер и, по-видимому, не оставляет субъекту места для маневра

(Заметим, что ощущение вины также носит безусловно депрессивный характер.) Характер преследующего другого Я может быть двоякий, это может быть воплощение как низших инстинктов, id, так и высшей ментальной активности, совести, Сверх-Я. Об этом обмолвился невзначай Фрейд, не очень интересовавшийся бредом преследования, в работе «Das Unheimliche», где он писал, что «в патологическом случае грезовидения» (то есть при галлюцинациях) Сверх-Я «обособляется, откалывается от Я» [Фрейд 1994: 273].

Поэтому часто преследователями оказываются классические персонажи, олицетворяющие Сверх-Я: мать и отец (а также возлюбленный или возлюбленная, отождествляемые соответственно с матерью и отцом). Здесь, по-видимому, следует сделать несколько замечаний, касающихся этиологии и психодинамики бреда преследования. Поскольку мать и материнская грудь – первые и наиболее фундаментальные объекты, активно фигурирующие к тому же на шизоидно-параноидной младенческой стадии развития, то логично предположить, что преследование со стороны матери, Ужасной Матери (как в психоделических трансперсональных видениях пациентов Грофа [Гроф 1992]), является наиболее регрессивно-архаическим и в этом смысле наиболее фундаментальным.

В то же время здесь можно отметить, что концепция шизофреногенной матери, которая актуализируется в качестве преимущественно говорящей матери в пубертатный период (мы имеем в виду концепцию Грегори Бейтсона и его коллег [Бейтсон 2000], обсуждавшуюся в работе [Руднев 2001]), получается, носит с этой точки зрения вторичный характер по отношению к архаической матери первых месяцев развития. И тот факт, что шизофреногенная мать говорит и именно своим разговором загоняет в психотическое состояние, факт, как будто противоречащий тому, что что бы ни говорила архаическая мать, объектные отношения с ней, а точнее с ее грудью, представляют собой отношения помимо разговоров, – этот факт свидетельствует, как видно, лишь о том, что реконструкции Мелани Кляйн, сделанные nachtraglich, суть реконструкции ее как матери, ведущей ретроактивный диалог с собственными детьми, как бы вторично переживающей их младенческий шизоидно-параноидный опыт; информация об особенностях этого опыта черпалась, безусловно, из разговоров с пациентами, первыми из которых и были ее дети.

В этом смысле можно сказать, что концепция шизофреногенного двойного послания есть концепция реактивации речи матери на расщепленное двойное «послание», которое ей же сообщает в своих орально-садистических фантазиях младенец. И в этом же смысле мать подростка-шизофреника в определенной степени должна быть оправдана, или, во всяком случае, ее вина должна быть перенесена на полтора десятилетия назад, во времена ее общения с грудным младенцем.

Здесь необходимо разобраться в том, как нам интерпретировать соотношение ролей отца и матери в образовании психоза. Как нам соотнести материнские концепции психоза (такие, как кляйнианская и бейтсоновская) и отцовские концепции, принадлежащие Фрейду и Лакану. Существует ли шизофреногенный отец и какую роль он играет в психозе? Факты и интерпретации свидетельствуют о том, что отец может быть как преследователем, так и защитником преследуемого.

Лакан в основополагающей статье «О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза» писал:

Для возникновения психоза необходимо, чтобы исключенное (verwofen), т. е. никогда не приходившее в место Другого Имя Отца было призвано в это место для символического противостояния субъекту.

Именно отсутствие в этом месте Имени Отца, образуя в означаемом пустоту, и вызывает цепную реакцию перестройки означающего, вызывающую, в свою очередь, лавинообразную катастрофу в сфере воображаемого, катастрофу, продолжающуюся до тех пор, пока не будет достигнут уровень, где означаемое и означающее уравновесят друг друга в найденной бредом метафоре

Отец (Имя Отца, Бог-Отец) по большей части скорее «благословляет» на психоз, понимаемый как подвиг самоотречения, попустительствует психозу и является путеводной звездой психоза. Мать же скорее соблазняет на психоз. Так в истории Иисуса роль Отца была в том, что Иисус опирался на Его фигуру и авторитет в своих идеологических построениях. Мать не играла никакой роли за исключением того эпизода, когда она пришла предъявить свои материнские права, на что ей было отвечено с указанием на учеников: «Вот матерь моя и вот братья мои».

Думается, что, если продолжает иметь смысл деление эндогенных психозов на маниакально-депрессивный и шизофрению (что у меня, вслед за Т. Кроу [Crow 1997], вызывает сомнения, – так же, как и ему, мне кажется, что великая крепелиновская дихотомия отчасти отжила свое – случай нередкий в науке: так отжило свое и соссюровское деление на язык и речь, которым после Хомского никто не пользуется), то, если говорить о бреде преследования, чисто депрессивный (без параноидного компонента) психоз связан скорее с образом матери, так как орально-депрессивный компонент – это безусловно материнский компонент, паранойяльно же параноидный компонент скорее связан с темой отца. Почему? Объяснения могут быть двоякого рода. Паранойя – это болезнь пансемиотизма. А Отец, Имя Отца – это самый первый и главный знак в жизни субъекта, олицетворение Закона, олицетворение самого лакановского Символического. Отец судит и наказывает, как в прозе Кафки, но отец даже наказующий и тянущий на муку, всегда остается с субъектом (ср. «Боже, зачем ты меня покинул?» – но Он и не покинул, как показали дальнейшие события). Мать прежде всего не знак, а живое тело, которое любит и прощает, но которое покидает во время страдания (мать стояла у креста, но Он говорил «жено, что мне до тебя?»).