Р. П. Чернов - Проектирование социальных систем. Людологическое эссе

По правде сказать, любое социальное явление устроено таким образом, что рождает собою основание для своего отрицания по содержанию к своей парадигме таким образом, что в противоречия кооптируются элементарные части (естественная девиация), но никогда вся парадигма в целом. Для лиц, не участвующих в данном процессе, противоречие может быть со стороны и абсолютным, и казаться таковым. Синтез же, в своей сути, лишь улучшает жизнеустойчивость, но ничто не существует в области действительности в форме противоречия, – только в форме снятия противоречий. Именно поэтому человек, озираясь в свое прошлое, находит некоторую согласованность, отсутствие противоречивости. По тем же причинам была придумана и теория эволюции. Основное отличие систем не в их содержании, а в том, как они определяют и снимают противоречивость основного элемента парадигмы, с которым они работают – бытием в возможности. Третья форма познания, как раз учит и апробирует эту устойчивость системы к жизни. Любое бытие в возможности полно противоречий, это его суть, в этом отношении социальная система – это всего лишь трафарет, который накладывается на хаос и в дальнейшем воспринимает только то, что усматривается из трафарета, считая его своим, системным, а все, что в трафарет не попадает – чужеродным, хотя вполне возможно, что с точки зрения трафарета с большими возможностями, различия не так существенны.

Просчетом того, какое количество систем, конгломератов, видов и прочее составляет ту или иную ситуацию, занимается специальная наука – людология, вкратце мы еще коснемся этого вопроса, в настоящее время вернемся к христианству.

Итак, первой парадигмой бытия христианства было бытие в возможности, носителем которого в мире людей был Христос. Откровения Господа постепенно вытеснили из сознания Иешуа мотивы обычного поведения, они свели его социальную активность в миру к движущей причине парадигмы собственности судьбы в целом. Целевой причиной было Евангелие, формальная причина во времени была представлена биологической жизнью Христа, предметной стороной энтелехии (пространство с его содержанием), материальной причиной на данном этапе (с учетом понимания транзакции к любому человеку) – слово, то, что являлось источником для познания. Цикл жизни, все те парадигмы, в которых участвовал Иешуа, были таким образом весьма упрощены и не сообщались с бытием в возможности, которое представляло ценность для других людей (деньги, власть, наслаждение женщинами и прочее). Иешуа, в конце концов, стал сам материальной причиной, проводником, посланником, представителем и не более. Все в нем было подчинено одному – донести слово Бога. Вверив себя только Господу, освободившись от всего, что могло затормозить его, Иешуа сталкивается с проблемой коммуницирования с людьми. Известно, что пророки (в частности Мухамед) не имели возможности записывать, надиктовывать свои откровения. Это связано не с физическими недостатками, безграмотностью и прочее. Скорее всего, дело в том, что и сейчас письмо, как таковое, является отдельной активной парадигмой бытия. В самом акте написания слова просматривается тысячелетняя история реализации в едином месте, в одном и том же временном континууме общественного наследия, отработанного миллионами жизней до тебя (правила грамматики до сих пор не вызывают сомнения у любого, неправильное произношение подлежит автоматической коррекции и так далее). Иными словами, письменное слово несет в себе стандартные общественные поведенческие и мыслительные стереотипы, преодолеть которые весьма сложно, когда описываешь то, что не связано с опытностью сотен поколений до тебя (пользователя письменного языка до тебя и твои современники). Именно поэтому, чем выше индивидуальность, как субъекта написания, так и объекта, о котором идет речь, тем сильнее коррозия письма, то, что в последующем может быть названо авторским стилем изложения. Автор пытается как бы выбежать за рамки слова, сформировав в тексте некоторую тягучесть ритмов и задержек смыслов, формируя свою ритмику написания, чтения, а, в конечном счете, и восприятия. Это тоже неосознанно игровые техники для самого автора, которые он от себя не отделяет, но они вполне узнаваемы читателями, которые их связывают с индивидуальностью стиля. Другие избегают напряжения столетий путем надиктовывания своих мыслей, что, по общему мнению, является более легким способом изложения, но, вместе с тем, записанный таким образом текст страдает ущербностью, трансформируется в систему распоряжений (так появляется бюрократический язык власти, рождается право- текст как форма записи распоряжений правителя, адресованный тем, кто изъят из непосредственного времени и места самого распоряжения). Текст никогда не заменяет личного общения, тем более обставленного определенным образом (нагляднее всего это видится в суде присяжных, так, например, речь защиты напечатанная, розданная присяжным и прочитанная защитником вполне может погубить даже очевидно невиновного, но вдохновенно сказанные слова, которые запустят в мышлении присяжного необратимые процессы сомнения, могут спасти самого закоренелого преступника). Текстуальные проповеди были невозможны для Иешуа, как мы уже отмечали ранее, и в силу исторических реалий того времени (ограниченность доступа к чтению широких масс и прочее). Само по себе состояние откровения, когда, с одной стороны, ты весь такой плотский и предельно конкретный, а с другой стороны то, что невозможно объять мыслью, но что вполне осязаемо тобою мышлением, создает такую разницу давления между бытием в возможности и бытием в действительности, что стремительность перехода не дает возможности поддерживать ее скорость в рамках написания, а иногда и в рамках понимания того, что говоришь. Это достаточно часто наблюдается у людей. Наиболее подходящее сравнение для состояния откровения – холодная ярость. То есть, накал такой же, как у разъяренного человека, которому из оружия доступно только слово, но при этом отсутствует выход эмоции. Наоборот, каждое слово не облегчает состояние (выговориться), а, наоборот, усиливает глубину состояния без причинно-следственной связи (источник «ярости» постоянен, находится всегда в области досягаемости воли индивидуума). С учетом разницы по бытию в возможности и в действительности (инструментарий слова непригоден даже для выражения любви, не говоря уже о Боге, хотя христианство опять же очень тонко уловило это, связав любовь с областью чувствования, которая не поддается рациональной идентификации) остро встает вопрос терминологии. Более того, до тех пор, пока область мысли опосредует вопросы повседневной материальной жизнедеятельности (без учета внутренних переживаний субъектов), вопрос терминологии не возникает вовсе. Но, как только мысль человека попадает в области, которые никак не увязаны с повседневностью и с эмпирическими возможностями рядового субъекта, возникает вопрос о терминологии, как о способе передачи вновь получаемого бытия в возможности. Таково становление науки. Например, именно тогда, когда наука достигла в области технических возможностей предельности невооруженного чувственного познания, появилась необходимость в создании мета-языка науки, обладающего собственностью значений.