Артемий Ладознь - Меж Задзенью и дазейном воззия Бомж-Бумазейный

Внешность его составляла несколько непростое впечатление, во всяком случае теперь, ввиду отсутствия достоверных записей (затрудняющего оценку баланса моложавости и дурнения), как и доброжелательных свидетелей из современников. Впрочем, в меру дефицита убедительных доказательств в пользу его предполагаемого нынешнего статуса (который даже навскидку в высшей степени гадателен), со временем может претерпеть изменения и натуральный портрет, а не только образ или восприятие оного.

Порой его самого не покидало ощущения острой симпатии со стороны противоположного пола, усиливавшееся по мере приступов нарциссизма – во многом, подобно биполярному расстройству, чередовавшихся с самобичеванием и убийственным, показательно русским, прекраснодушием в адрес коварства и злонамеренности (мол, будь верен и к смерти). Впрочем, не до меры, отличающей бесноватых от активистов, коих чаша миновала его. Одни считали его слишком сексапильным для мужчины, другие (в основном на Западе) подобными откликами со знаком «плюс» крепили его самомнение. Он то забавлялся властью «манкости», то раздражен был ею – особенно если подвержены ей были непрошенные гости в лице собратьев по полу или же дети, – но никогда не злоупотреблял. Подобно сему, обладая недюжинными коммуникативными навыками (conversation «скиллзами», как выражались креолизированные HR и корфин-менеджеры), нечасто ощущал потребность их применить. И откуда только что бралось у этого заочника, которому все или почти все удавалось с первого же наскоку (как о себе знал с окончания школы): что новые дисциплины, что – произвести впечатление на первую в жизни женщину!

Попробуем рационализировать все это несколько схематично да стилизованно. Кажется, с его же слов, был он абсолютным интровертом ex ante (поглощенным производительным созерцанием, требующим в первую голову внутренних ресурсов) – и совершенным экстравертом ex post, в процессе, по мере соприкосновения с конкретными аудиториями постоянных жизненных и духовных спутников, как и транзитно-случайных попутчиков. Первые – столь же в ведении души, сколь неисповедимо соприкосновение с последними. Себе же сей безобидный и рефлексирующий нарцисс нравился «временами и ракурсами». А раз так, то и не считал свою притягательность показателем объективно гармоничной внешности. Тем паче, что за неимением трюмо (но вполне воспроизводя оное в рамках своего первого школьного открытия о числе отражаемых мнимых зеркал как изображений высших порядков в зависимости от угла отражения меж двумя зеркалами) – так вот, за неимением такового, не судил о прочих, недоступных ракурсах и режимах освещения, яко о ни важности неимущих, ни by truth-value не характеризующихся.

Как видно, и внутренний его портрет, еще более путаный, тем легче и разрешим. Порицая, отрицал как излишнюю парадоксальность (читай: неразличение аспектов), так и мнимый диалектизм (не питая особого пиетета ни к Гегелю, ни к Марксу, ни к Лао-цзы, а вместе воздавая всем им должное и не терпя хищения их славы) – в том числе в восприятии другими себя. Отнюдь не стыдясь ни грехов своих, ни неприглядности позывов (к тому же, отличая их от социально престижной , или «выгодной», греховности), досадовал лишь на превратное толкование того и этого. Чужд будучи побед не-своих, не мог утаить похвалы и врагам, словно зря в противном (та е нии) форму лжесвидетельства или зависти, окрадывания и непоклонения образу Вышняго. И неважно, что в невинном сем возможно было разглядеть столь множественные нарушения заповедей – страшнее было бы делать вид, что соблюсти каждую можно требовать в отрыве от прочих, неблюдение же вплоть до малой – порицать независимо от обстоятельств либо tradeoffs involved.

Мета-дилеммой же оставалось великое неведение того, к а к, «которыма очима», на видимую ересь сию взирает Бог, Емуже имя Любовь, яже превысша всякого закона есть. Многое зависит от того, будет ли вверен Суд свету (возможно общему всем Лицам естеству, или ousia), а именно – Слову ли, Утешителю Духу Истины, не требующим – в отличие от лукавых правдорубов-губителей – смертной казни за согрешение на копейку. Не блаженнее ли за малейшее ныне же тысящекрат сожжену быти (отонюду же не избегнув мытарств грядущых)? – открытый вопрос, при всем своем правдоподобии от привычности и многоопытности созерцания подобных любомудренных отповедей, оставался открытым. Совместен ли сомнениям ад бессмыслия прижизненный или «пришибленность» жизнью под соусом бесстрастия и почти нирваны? – вот что занимало его своей отвратительной пошлостью в случае поставления вожделенным плодом, будучи едва ли не коррелятом творческой выхолощенности, при всем неизбывном уважении к избыточным страданиям и духообременяющим тяготам, что калечат-ломают, но, закалая и закаляя, нимало не развивают души.

Впрочем, как станет ясно в дальнейшем, его собственный нарциссизм занимал его лишь в той мере, в коей частная интроспекция имеет касательство до глобальной онтологии и метафизики. Коль скоро генеральная совокупность «индивидуев» сокрыта, а малая несет не так много смысловой нагрузки (ввиду глубокой ненулевости суммы ошибок первого и второго типов, или альфа значимости и бета мощности теста в смысле отвержения истинной и приятия ложной гипотез), не стоит брезговать глубинными частными кейсами да групповыми фокусами.

От незатейливого наблюдения того, сколь очевиднее нравился женщинам красивым и умным (положим для простоты, что на таковых глаз его горел пуще, тем мобилизуя его чары, а заодно преображая их собственное отражение в его глазах) – так вот, от сего индуцировал баланс комплементарности и некоммутативности . Первое постулировало сближение подобных, в частности лучших – с лучшими. Причем помимо почти тривиальной опоры на почти очевидность лучшего (для лучших же, когда речь идет о глубине, постигающей глубину, а не о слиянии яркостей) как мерила, речь шла и о более тонких приложениях сего вероятностного распределения, далекого как от конвенциональных, так и от оным соревнующей талебовости – т.е. равноудаленность от толсто- и тонкохвостовости функций плотности. Так, дабы не быть голословными, отметим то, как лучшее притягивается лучшей же средой и отторгается – худшей либо неопределенно-посредственной (что «справедливо» как для спортсменов-лидеров, проигрывающих середнякам в менее требовательных условиях, так и для гениев, прозябающих в провинции либо средь переходно-коснеющей мерзости запустения). Из сего сопряжения более высоких вероятностей с сугубыми отклонениями от середины по обе стороны – не очевидно ли, что наш герой с почти равновеликими шансами рисковал очутиться как на пике, так и на дне? Но, поскольку количество мест на олимпе строго ограничено, подножие же долины или дна широко, то не явствует ли – и не следует ли с пугающей необходимостью (впрочем, к вящему ликованию худших и приспособленной посредственности) – то, что он был почти обречен оказаться в худшем месте в кратчайшее время? Пределом непогрешимого исполнения заповедей не служит ли мученичество и короткое крестоношение? Что же касается промежуточных состояний, об оных столь же трудно судить ввиду вышеописанного распределения (когда малые отклонения от полной неопределенности характеризуются малой вероятностью, – так словно посредственность и прозябание сами по себе являются странными аттракторами, «черной дырой» с почти полной утратой либо неиспусканием информации, sticky state с признаками bad equilibrium (худого равновесия), adverse selection (скверного или превратного отбора) и шеолом со сложноветвящейся либо отсутствующей сценарностью – в чем-то сродной с пост-реинкарнационной амнезией, эффективно неотличимой от смерти и тем сводящей на нет тест различения меж аврамическими версус кармическими парадигмами последней игры либо ее повторения). Как ни трудна и картина реконструирования его внутреннего состояния в сравнении с внешним положением, со всей очевидностью станет ясно, что обе не только обретаются на полноте мазков со всей простотой, но и наиболее тесно определяются друг другом – пусть и в режиме свободы, а не сковывающего преодоления. Свободы сделать решающий шаг, превозмочь, transcend?..