Вадим Руднев - Прочь от реальности: Исследования по философии текста

4. Считается, что случайный набор предметов невозможно объединить в систему, на самом деле эти предметы можно объединить не только в одну, но и во множество систем.

Этот тезис, замечательным образом предваряющий методологические установки семантики возможных миров, позволяет отцу Брауну раскрыть преступление в новелле «Честь Израэля Гау». В доме, где совершено преступление, обнаружены бриллианты без оправы, много табаку без табакерок, железные пружины и колесики, восковые свечи без канделябров. Спутники отца Брауна считают, что эти предметы невозможно никак систематизировать. В ответ отец Браун предлагает такую версию:

«Граф Гленгайл помешался на французской революции. Он был предан монархии и пытался восстановить в своем доме быт последних Бурбонов. В восемнадцатом веке нюхали табак, освещали комнаты свечами. Людовик Шестнадцатый любил мастерить механизмы, бриллианты предназначались для ожерелья королевы».

Изумленные слушатели восклицают: неужели в этом и состоит Истина? В ответ отец Браун предлагает совершенно иную версию:

«Гленгайл нашел клад на своей земле, драгоценные камни. Колесиками он шлифовал их или гранил, не знаю. Ему приходилось работать быстро, и он пригласил в подмогу здешних пастухов. Табак – единственная роскошь бедного шотландца, больше его ничем не подкупишь. Подсвечники им были не нужны, они держали свечи в руках, когда искали в переходах, под замком, нет ли там еще камней».

Истинной оказывается третья версия. Слуга Гленгайла, которому хозяин завещал все свое золото, но ничего, кроме золота, будучи болезненно педантичным, забрал золотые оправы от бриллиантов, корпусы часов, канделябры и табакерки, но оставил нетронутыми сами бриллианты, механизмы часов, табак и свечи.

Варьировать в зависимости от философских установок эпохи могут и конкретные сюжеты. В архаическом мифе об Эдипе, по реконструкции К. Леви-Строса, центральной является идея «автохтонности»: человек рождается от одного или от двух (и соответственно недооценка кровного родства присутствует наряду с его переоценкой) [ Леви-Строс 1983 ]? В классическом античном «Эдипе» центральной является идея предопределенности судьбы, которая настигает человека, хочет он того или нет. В «Эдипе» XX века, фрейдистском, который, по мнению Леви-Строса, является одним из вариантов мифа и поэтому тоже должен быть включен в миф, главной является идея неконтролируемости подсознательных инстинктов. Таким образом, архаический Эдип убивал отца и женился на матери, амбивалентно зачеркивая и заостряя идею происхождения от двух людей; античный Эдип поступал так, стремясь преодолеть рок; Эдип фрейдовский убивал отца как соперника и овладевал матерью как партнером по детской сексуальности.

В заключение можно заметить, что поскольку художественный мир строится изоморфно реальному миру и часто между ними трудно провести резкую границу, то модальная типология сюжета может быть применена и к реальной биографии человека. Жизнь человека состоит из действий и высказываний, каждое из которых осуществляет одну из 4096 модальных конфигураций. Конечно, для построения модальной типологии жизни необходима гораздо более подробная градация модальностей по силе и ценности. Вкусный обед, прогулка по морю, защита диссертации, счастливый брак, присуждение Нобелевской премии – все это аксиологические явления различной степени позитивности. Тем не менее даже при огрубленном подходе, применяя модальную типологию, можно видеть, каков механизм того, что две различные жизни не похожи друг на друга. Сравним биографии Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Биография Достоевского в своих важнейших чертах строится по схеме D-=> Ax-, D+ => Ах+: антиправительственная деятельность (D-) ведет к суровому наказанию (D+, Ах-), пройдя через которое человек приходит к некоему позитивному мировосприятию (Ах+). В биографии Толстого конфигурация совершенно иная: (Ах => Ах-) => Ax, S-. Благополучная личная и творческая судьба в первой половине жизни (Ах+) парадоксальным образом приводит к переоценке ценностей и нравственному тупику (Ах-), из которого удается окончательно выйти путем не только идеологического разрыва, но и пространственного Ухода (S-, Ах+).

Особенностью творческого поведения Достоевского было достаточно жесткое разграничение сфер деятельности: личной, писательской и журналистской. У Толстого, которому в начале пути приходилось быть одновременно военным, помещиком, педагогом и писателем [ Эйхенбаум 1926 ], все эти четыре типа деятельности были проявлением чего-то единого. Оба автора жили так, как писали, но у Достоевского писательство, будучи средством к существованию, не проникало так сильно в биографию, как у Толстого, который в поздние годы отучал себя писать так же, как потом отучался от курения: как от вредной безнравственной привычки. Достоевский оставлял свои произведения как неизбежные следы на песке своей биографии. Толстой тщательно старался стереть следы своих произведений, как стирают следы преступлений.

Одним из фундаментальных свойств развитого естественного языка является возможность называть один объект различными именами и описывать его различными дескрипциями. Например, имя Иокаста может быть заменено выражениями «мать Эдипа», «царица Фив» или «жена Лая». Все три десигнатора будут иметь одно инвариантное значение, денотат, по терминологии Фреге [ Фреге 1978 ], или экстенсионал [ Карнап 1959 ]. В то же время в каждом из этих выражений есть нечто особенное, то, посредством чего значение реализуется в языке, – смысл, коннотат, или интенсионал.

Можно сказать, что эта особенность естественного языка является лингвистической базой для формирования стиля, то есть возможности одно и то же называть или описывать по-разному, возможности приписывать одному экстенсионалу в принципе бесконечное множество интенсионалов.

Вероятно, наиболее полно этот принцип будет проявляться в лирической поэзии (искусстве слова), применительно к которой можно сказать, что в ней любому объекту может быть приписано любое имя или любая дескрипция. Данная особенность носит семантико-прагматический, а не чисто семантический характер, так как она, по всей видимости, прежде всего связана с неисчерпаемостью содержания основного объекта прагматики и одновременно лирики – человеческого Я (ср. также [ Бенвенист 1974: 293-294 ]):