Юрий Гродецкий - К развитию реалистического мировоззрения

Во время этого этапа один из моих попутчиков (Петров, имени его, к сожалению, не помню) сказал мне, что демократическая оппозиция впервые установила «День политзаключённого в СССР» – 30 октября 1974 года, что на это нужно отреагировать движением за признание нас именно политзаключёнными, а не уголовниками, и что в рамках этого движения нужно писать в Верховный Совет требования о переводе нас на статус политзаключённых и на менее жёсткий режим нашего содержания, который не должен включать в себя такие положения, как: принудительный труд, стрижка наголо, хождение строем, ношение на груди именного ярлыка и различные ограничения, связанные с перепиской и свиданиями с родственниками, посылками от них, получением и передачей информации и тому подобное. А так как официального перевода нас на статус политзаключённых, конечно же, не будет, то нам нужно переходить на него самовольно. И вот, прибыв в лагерь, я только один раз вышел на работу, а на следующее утро я подал заявление администрации об отказе от работы, объясняя это требованием признания меня политзаключённым и вредностью их производства. Должен признаться, что сделать такой резкий шаг мне помогла не только выбранная мной линия поведения, но ещё именно очень большая вредность их производства, – воздух внутри завода был весь насыщен пылью какого-то стеклянного или химического порошка, который специальными машинами засыпался в тонкие трубки нагревательных элементов для электрических утюгов. А я-то мечтал ещё когда-нибудь поиграть в оркестре, пусть хоть и только в любительском, и для моего тромбона мои лёгкие должны ведь быть вполне чистыми и здоровыми. В результате отказа от работы я сразу же был заключён в маленькую внутрилагерную тюрьму, в которой с редкими перерывами на один – два дня я находился примерно с середины ноября 1974 года по середину марта 1975 года на режимах то ПКТ (помещение камерного типа), то ШИЗО (штрафной изолятор). Это режимы пониженного и ещё более низкого питания. В один из этих коротких выходов в лагерь из этой тюрьмы я познакомился с заключённым Яковом Михайловичем Сусленским. Он предложил мне принять участие в движении за самовольный переход на статус политзаключённых, и я ему сказал, что я это уже сделал, за что и сижу в ШИЗО. Через несколько дней и он за самовольный переход на этот статус оказался в этой же внутрилагерной тюрьме, в соседней камере. В начале марта нас двоих вывезли из лагеря в какой-то ближний городок, где нам устроили моментальный, закрытый и без защитников суд по обвинению в злостном нарушении режима содержания. Приговор этого суда определил наш перевод на более суровый режим содержания – крытая тюрьма до конца срока. Так мы с ним оказались в тюрьме города Владимира приблизительно в конце марта – начале апреля 1975 года. Я находился там почти до самого освобождения, – лишь за один месяц до конца срока заключения меня этапом переправили в Ленинград, опять в следственный изолятор КГБ, откуда я и был освобождён 20 сентября 1976 года.

Во время своего пребывания в тюрьме города Владимира, я попросил своего сокамерника – Я. М. Сусленского, который после заключения собирался выезжать в Израиль, прислать мне из Израиля «липовый» вызов от какой-нибудь «моей» несуществующей «тёти Песи» и для этого дал ему нужные метрические данные мои, моих жены и детей. Моё стремление выехать из СССР было значительно усилено моим общением с сокамерниками, которые говорили мне, что, конечно, за отказ от сотрудничества с КГБ, плюс за всё моё поведение в заключении – открытое выражение своего несогласия с коммунистической идеологией, самовольный переход на статус политзаключённых и вообще нестановление «на путь исправления» – мне не только не позволят жить в Ленинграде, где жила моя семья, но вообще не дадут жить спокойно и в любом другом месте, что КГБ всегда ищет любые предлоги для того, чтобы посадить ещё раз таких бывших политических заключённых.

При освобождении мне было сказано, что через несколько дней я должен буду приехать в город Лугу Ленинградской области, найти там какое-нибудь жильё, явиться в милицию для регистрации, и что милиция будет осуществлять надо мной административный надзор в течение двух лет. Я уже не очень помню все требования этого надзора, но приблизительно там было следующее:

• один раз в неделю по средам я должен являться в милицию для регистрации;

• каждый день с 9 часов вечера до 6 часов утра я должен находиться по месту жительства;

• не имею права посещать ресторан, кафе и вокзал;

• имею право выезжать в Ленинград к семье один (или два?) раза в месяц, но только по особому разрешению начальника милиции;

• за одно нарушение этого надзора в течение года я получу наказание в виде его продления ещё на один год (и, кажется, какой-то небольшой денежный штраф);

• за два нарушения надзора в течение года я буду арестован и осуждён на два года заключения в лагерях;

• и за проживание без работы в течение, кажется, двух месяцев я также буду осуждён и, кажется, также на два года.

В Луге мне удалось снять комнату в отдельном домике на окраине города. Работал я сначала подсобным рабочим в городской аптеке до весны 1977 года. Потом попробовал поработать на заводе учеником токаря, но сразу же заболел фурункулёзом из-за своей аллергии к эмульсии – к той белой жидкости, которая льётся на обрабатываемую деталь. Так уже было со мной и ранее, когда я после школы насколько месяцев проработал на заводе. Потом я работал грузчиком на молочном заводе. Эта работа оказалась для меня слишком тяжёлой. Проработав там лето 1977 года, я повредил себе спину. Лечился пару месяцев, затем вышел на ту же работу, это была уже осень 1977 года, и при первой же нагрузке «сломался» опять, из-за чего мне пришлось уволиться. После небольшого перерыва я устроился на нетяжёлую работу сборщиком ящиков и истопником маленькой кочегарки на овощной заготовительной базе, но эта работа была только на зиму и должна была окончиться с наступлением тепла. Таким образом летом 1978 года я оказался бы в следующей ситуации: никакой специальности нет, лёгкой физически работы нет, а на тяжёлой работать не могу. Это значит, что надо мной нависла бы угроза нового ареста и заключения за «тунеядство», то есть за проживание без работы. И вот в приближении этой отчаянной ситуации моя жена вдруг привозит мне из Ленинграда полученный в начале февраля 1978 года вызов из Израиля от «моей тёти»! Спасибо, Яков Михайлович! И, конечно же, спасибо, Израиль! Но…

Но здесь я сразу хочу сказать моим читателям, что этот вызов из Израиля ни в какой мере, конечно же, меня не подкупает и не изменяет моего критического отношения к некоторым основным моментам бытия и всего мирового еврейства, и самого Израиля как его центра. Эти основные моменты их бытия, достойные, по-моему, всеобщего осуждения, состоят, как я считаю, в следующем.