Освальд Шпенглер - Пессимизм ли?Ответ моим критикам

В центре стоит идея судьбы. Пробудить ее в читателе так трудно потому, что путем рассудочного размышления обретается только ее противоположность: понятие причинности. Ибо судьба и случай безусловно принадлежат совсем к другому миру, чем познание причины и действия, основания и следствия. Опасность в том, чтобы слово судьба не принять просто за иное обозначение причинного ряда, который имеется налицо, но остается скрытым от нас. Научное мышление никогда не будет в силах понять нас здесь. Способность видеть факты непосредственно переживаемой жизни пропадает, когда начинаешь аналитически размышлять. Судьба есть слово, которое постигается чувством. Время, тоска, жизнь — эти слова тесно связаны друг с другом. Пусть никто не воображает, что проник в существо моей мысли, пока последний смысл этих слов, как их понимаю я, остается скрытым от него. От судьбы ведет путь к очень трудно уловимому переживанию, которое я называю переживанием глубины. Рассудочному мышлению оно ближе, но только в своем завершенном результате, а не в своем возникновении. Здесь сталкиваются две труднейших проблемы. Что означает слово время? На это нет научного ответа. Что означает слово пространство? Это возможная задача для теоретического размышления. Но с временем связана судьба, а с пространством — причинность. Как же следует мыслить отношение между судьбой и причиной? Ответ на этот вопрос определяет собою переживание глубины, но он неуловим для какого бы то ни было научного опыта и высказывания. Переживание глубины — столь же несомненный, сколь необ'яснимый факт. Третьим и весьма трудным понятием является понятие физиономического такта.

Тем, что я разумею под этим словом, в действительности обладает всякий человек. Он живет с ним, он непрестанно применяет его на практике. Даже абстрактный ученый, смехотворность которого зависит от слабого развития этого прирожденного такта, все же обладает им настолько, сколько нужно, чтобы вообще жить. Но здесь мы имеем в виду очень высокую форму развития этого такта, непроизвольный и бессознательный метод инстинктивного прозрения не в повседневную жизнь, а в ход мировых событий, — метод, которым действительно владеют немногие. Это как раз то, в чем совпадают, несмотря на всю противоположность практики и теории, прирожденный государственный деятель и подлинный историк. Нет сомнения, что этот метод как в истории, так и в действительной жизни является гораздо более важным. Противоположный ему систематический метод служит только для нахождения истин, но факты важнее, чем истины. Весь ход политической, экономической и человеческой истории вообще и течение каждой отдельной жизни покоится на непрерывном применении этого метода людьми, участвующими в этой жизни, — начиная от незначительных, которые служат для истории материалом, и кончая значительными, которые историю творят. По сравнению с этим реальным преимуществом, какое физиономический метод имеет для людей действия и даже для людей мысли в важнейший период их умственного роста, метод систематический, единственно признанный в философии, теряет почти всякое значение во всемирно-историческом масштабе.

Особенность моего учения в том, что оно совершенно сознательно построено на этом методе действительной жизни. Оно получает благодаря этому внутренний порядок, но не превращается в систему.

Меньше всего была понятна мысль, которая, быть может, не совсем удачно, была обозначена словом релятивизм. С релятивизмом в физике, который покоится исключительно на математической противоположности между константой и функцией, он не имеет решительно ничего общего. Пройдут года, прежде чем он будет усвоен настолько, чтобы им можно было действительно жить. Ибо дело здесь идет о решительно-этическом взгляде на мир, в котором развертывается жизнь отдельной личности. Никто не поймет, что означает это слово, если он не уловил идею судьбы. Релятивизм в истории, как я его понимаю, есть одно из выражений судьбы.

Однократность, непоправимость, невозвратимость всего совершающегося есть та форма, в которой судьба является человеку.

Этот релятивизм, на практике или в теории, был известен во все времена. В действительной жизни он настолько разумеется сам собой и определяет облик повседневности так всецело и безусловно, что остается неосознанным и поэтому большей частью весьма убежденно оспаривается в моменты теоретического, т.-е. обобщающего размышления. Новой не является эта мысль и сама по себе. Не может быть ни одной действительно новой мысли в наше позднее время. На протяжении всего 19-го века нет ни одной мысли, которая не была бы уже открыта схоластикой, как одна из ее проблем, продумана ею и блестяще формулирована. Но дело в том, что релятивизм есть настолько непосредственный факт жизни и поэтому так нефилософичен, что в «системах», по крайней мере, его никогда не терпели. Старое крестьянское правило: что годится для одного, не годится для другого, примерно выражает противоположность всякой цеховой философии, которая как раз стремится доказать, что одно и то же годится для всех, — то именно, что данный автор доказал в своей этике. Я совершенно сознательно взял другую сторону, — сторону жизни, а не мысли. Обе наивные точки зрения либо утверждают, что есть нечто обязательное для всех веков, независимо от времени и судьбы, либо отрицают это.

Но то, что релятивизмом называю я, не есть ни то, ни другое. Здесь мною создано нечто новое; я показываю при помощи того опытного факта, что мировая история не есть какой-нибудь единый процесс, а группа, состоящая пока из восьми высоких культур, совершенно самостоятельных, но во всех своих частях однородных по структуре, — что всякий созерцатель, все равно, мыслит ли он для жизни или для мысли, всегда мыслит только как человек своего времени. Этим отводится одно из самых вздорных возражений, сделанных против моей точки зрения: будто релятивизм опровергает сам себя. Ибо оказывается, что для каждой культуры, для каждой из ее эпох и для каждого человеческого типа в пределах этой эпохи существует некоторое, вместе с ним данное и для него необходимое миросозерцание, которое для данного времени имеет в себе нечто абсолютное. Оно только не является таковым для других времен. Для нас, людей сегодняшнего дня, существует необходимое миросозерцание, но оно, разумеется, не то, какое было в гетевское время. Понятия истинного и ложного в данном случае неприменимы. Здесь имеют силу лишь понятия глубокого и плоского. Кто мыслит иначе, тот во всяком случае не может мыслить исторически. Всякое живое воззрение, в том числе и изложенное мною, принадлежит определенному времени. Оно выросло из другого воззрения и со временем снова перейдет в другое. На протяжении всей истории точно так же не существует вечно истинных или вечно ложных учений, как в развитии растения нет истинных и ложных ступеней. Все они необходимы, и о той или другой можно только сказать, что она удалась или не удалась по сравнению с тем, что именно в данном случае требовалось. Но совершенно то же самое можно сказать о любом мировоззрении. Это чувствует даже самый строгий систематик. Он характеризует чужие учения, как своевременные или слишком ранние или устарелые, и тем самым допускает, что понятия истинного и ложного имеют силу только, так сказать, для переднего плана науки, но не для ее живой сущности.