Станислав Лем - Диалоги

Информация в физическом смысле как измеряемая величина выступает предметом исследований термодинамики и статистической механики. Но чем реально является – с точки зрения физики – информация в смысле логики? Она является упорядочением; что же физически представляет собой операция по упорядочению? Допустим, африканец А съедает отравленное мясо козы и умирает. Африканец В съедает неотравленную козлятину – и тоже умирает. Поведение африканца А мы можем исчерпывающе описать физическим образом. Поведение же африканца В не поддается описанию на этом языке, потому что в этом языке нет терминов, позволяющих установить, что для африканца В мясо козы было табу, а узнав, что по рассеянности он съел козлятину, он испытал шок со смертельным исходом. В физическом описании появится только упоминание о шоке как о причине смерти, но это описание не включает связи между съедением мяса и смертью.

Африканец В умер, потому что поеданию мяса козы он придал крайне отрицательную ценность. Что соответствует приписыванию отрицательной ценности как табу – в физическом описании? Prima facie представляется, что абсолютно ничего, но по существу этому соответствует серия физических событий, которые состояли в том, что африканец В оказался соответственно запрограммированным – через личный опыт. Это вопрос связи семантики с физикой. Для всех доступных физических исследований нет никакой разницы между африканцом А и африканцом В . Однако они в действительности не изоморфны, поскольку один, съев козлятины, умирает, потому что она была отравлена, а другой – несмотря на то, что она отравлена не была.

Способность умереть, съев табуированное мясо, является таким свойством африканца В , которую мы могли бы предвидеть с определенной степенью вероятности, если бы мы знали все предыдущие состояния этого африканца, а кроме того еще – и все предыдущие состояния его культурной группы, от времени ее вступления в область антропогенетических изменений, приведших к возникновению языка. Поскольку суждение о том, что усовершенствование физического описания могло бы нас когда-нибудь доставить в ту точку, где изучение мозга человека, владеющего языком, позволяет раскрыть семантику этого языка, – это суждение ложно в принципе. Несмотря на то что перцептрон в сравнении с мозгом представляется необычайно простым инструментом, невозможно посредством его произвольно выполненного демонтажа или иного способа его «вивисекции», обнаружить, какие геометрические фигуры он научился распознавать. Потому что на заре науки составные части перцептрона были соединены наполовину случайно, и чистейший случай определяет, какие из них и в каких сочетаниях придут в движение; это приведение в движение, вначале задаваемое случайным раскладом, со временем, после ряда повторов («уроки узнавания»), уже превратится в неизменяемую особенность поведения определенных групп элементов. Но абсолютно ничего такого нет ни в самих, взятых отдельно, фигурах, ни в самом, взятом отдельно, перцептроне, что заставило бы любое такое устройство в процессе обучения различию геометрических форм испытывать изменения, создающие в конце концов структуру, тождественную для целого класса фигур и перцептронов. Подобным образом ничего такого нет ни в предметах, представленных отдельно, ни в отдельно рассматриваемых их названиях (представляющих собой слова этнического языка), что могло бы нам подсказать, какие из этих названий стали упорядочены – с теми, а не иными объектами. Поскольку упорядочение, приводящее к тому, что названия определяют объекты устойчивым образом, имеет характер логический, а не физический. Но, как мы видим на примере перцептрона, процесс, в результате которого возникает логическое упорядочение, сам является уже совершенно «обычным», физическим процессом; всегда имеется в виду точно такое же явление, только различной сложности (она иначе представлена у перцептронов, иначе у пчел, создающих язык, еще по-другому – в лингвистическом антропогенезисе). На выходе мы имеем независимое распределение виртуальных «назначений» и их виртуальных «названий»; происходит стохастическая «притирка», «совмещение шестеренок», которое от неупорядоченной случайности приходит к упорядочению уже совершенно неслучайному. А поскольку речь идет о таких вероятностных явлениях, которые отличаются определенными статическими состояниями на выходе (как функционирующий язык или распознающий перцептрон), мы имеем дело с процессами эргодическими.

Тогда мы имеем такую картину:

Пока «совмещение шестеренок» взаимодействия фактов и взаимодействия поведения (перцептрона, пчелы, человека) носит чисто физический характер, оно не является логическим упорядочением. Когда же в итоге оно станет логическим упорядочением, исчезает та физическая связка, которая ее реализовала. Таким образом, значение как физическое состояние, выделенное логически, возникает в процессе успешного отсеивания подборки виртуальных названий – как определенных конфигураций, «прикрепленных» к этой подборке виртуальных «назначений». Фактором, который, так сказать, «энергетически раскручивает» эту взаимную подгонку взаимодействий, который жестко ограничивает случайный разброс событий (поступков) до тех пор, пока они не станут названиями, этим фактором является производная процесса адаптации (эта производная в перцептроне смоделирована, поскольку перцептрон «не заинтересован» в распознавании геометрических фигур, поэтому он мог возникнуть только искусственно – но пчелы «заинтересованы» в наличии сигнализации мест кормежки, и группа людей, подчиненная социализации, «заинтересована» в обретении кода руководства группой).

Таким образом, когда случайность переходит в закономерность, в качестве инварианта возникает семантика. Это, понятно, связано с тем, что до значения «табу», как и вообще до какого угодно лингвистического значения дорогой физической селекции мозгов добраться невозможно, потому что речь идет о поисках того, что – как физическое явление (как лингвокреативное взаимодействие) – уже с прадавних времен не существует. Мы можем наблюдать как бы запоздалые в застывании своей динамики результаты полузабытых причин; как если бы физик наблюдал камни, которые падают не потому, что их отпускаешь из рук в поле тяготения, но потому, что когда-то они так падали и «запомнили» это поведение.

Таким образом, программа «физикализации культуры» представляется утопией во все времена. А если бы ее можно было реализовать, ценности оказались бы – сущностями «излишними» в представлении Лапласова демона (как « entia praeter necessitatem » [62]).