Станислав Лем - Философия случая

14) На языках обеих только что приведенных моделей можно артикулировать и бессмыслицу: в первом случае, когда распределения бросков чисто случайны, во втором – когда взрыв не состоится. Бессмысленность хромосомной артикуляции открывается с помощью экологического тестирования фенотипов на адаптацию. Потому что «бессмысленно» с точки зрения шансов на выживание, например, млекопитающее, лишенное пищевода. Культурная среда тестирует языковые тексты на то, содержится в них бессмыслица или смысл. Приспособление к культурной нише – это не то же, что приспособление к нише экологической. Опять-таки люди, как и вообще организмы, не могут прожить в природе без постоянного согласия с физикой или химией. Но языковая артикуляция может и той и другой противоречить по своему содержанию. И кроме того, она в определенных культурных средах может оказаться признанной за «адекватную», осмысленную, иначе говоря, в этих же средах она «выживет».

15) Благодаря упомянутым отношениям, поле естественного языка (la langue) выходит за пределы реального мира, а поле языка наследственности целиком помещается в этом мире. То, что можно рассказать словами, не обязательно реально существует. Но то, о чем могут поведать гены, уже тем самым, что оно стремится к артикулированному состоянию, достигает существования, и не только языкового. Поэтому «бессмысленные» гены – такие, которые не определяют никаких признаков фенотипа, как бы «пустые имена» языка наследственности – образуют «семантические дыры», дефекты, повреждения этого языка. Напротив, «пустые имена» этнического языка только лишь неэмпиричны, поскольку лишены десигнатов, но это не «семантический вакуум», потому что они что-то означают, хотя ничего не определяют.

16) То, что высказывается в естественном языке, может быть правильным в синтаксическом отношении, но неверным логически. Может также быть истинным в культурном отношении, но ложным эмпирически. Или эмпирически нефальсифицируемым и тогда, по мнению позитивистов, метафизическим. Верно в синтаксическом плане, хотя и ложно логически предложение: «У треугольника четыре угла». В культурном отношении истинно, хотя эмпирически ложно предложение: «Бог един в Троице». Ибо синтаксическая правильность означает такую артикулируемость, что ее результат можно по крайней мере понять, хотя бы он был логически ложен или антиномичен, то есть приводил бы к противоречию. Такое различение полезно, потому что предложение «У треугольника четыре угла» можно отбросить уже из-за его непонятности. Отбрасываем его как истинное (то есть верно составленное), однако логически ложное предложение. Напротив, выражение «Варшава – нужно – бегущими» отбросим как набор слов, не представляющий собой предложения, а потому не могущий быть ни истинным, ни ложным. Если же предложение верно синтаксически, а все же понять его трудно или совсем нельзя, например «Балахон моросит треугольно», мы тоже не можем заняться обсуждением его логической ценности.

17) В языке наследственности синтаксическая правильность не может быть соединена с логической неправильностью, потому что синтаксис этого языка и есть его логика. И то и другое – и синтаксис, и логика – образуют некое единство и либо оба существуют, либо оба вместе исчезают. Такого же, что неверно и логически, и синтаксически, в этом языке вообще невозможно артикулировать, потому что это означало бы вместе с тем и попрание физических законов, то есть нечто совершенно очевидно невозможное. Отсюда не следует, что артикуляционный процесс не может резко нарушаться. Следует только то, что если он нарушен, то возникшее в результате уже не есть генная артикуляция, но некое физико-химическое «создание», лишенное «статуса генетической фразы». Впрочем, такой статус иногда сразу нельзя распознать.

18) Семантика естественного языка синхронна по отношению к его артикуляции, потому что логическая и синтаксическая правильность фразы распознается посредством ее восприятия, необходимым образом при этом подразумеваемое. Восприятие фраз этого языка сразу же показывает, значимы они или не значимы. Напротив, семантика генетического языка работает «с отсрочкой». Что в нем было «верным синтаксически и логически», а что существовало лишь на «внесемантическом» основании (просто «так получилось») – всё это распознается только впоследствии, когда фенотип будет тестирован на «истинно» и «ложно». Это тестирование и снабжает генетическую фразу соответствующим значением. Будучи эмпирическим и основанным на действиях, естественный экологический тест, как говорится, «верен, как могила» – это некая прагматическая «гильотина истины и лжи».

Семантик по самой своей природе – логический эмпирик. Потому что так же, как логический эмпирик, семантик признает тот принцип, что смысл «фразы» – это способ ее проверки. Чего нельзя проверить в поле тестирования экологической ниши, то ничего и не значит. Так обстоит в природе – в мире, населенном животными. Культура – это место, где значения могут сбросить с себя зависимость от природы. В культуре смыслы приобретают автономность, которая, впрочем, кончается там, где кончается человеческий мир, то есть обустроенный человеком и понимаемый им мир.

«В политической жизни уже нет четкого различия между войной и миром, между суверенностью и зависимостью, между вторжением и освобождением, между равенством и деспотизмом. Нет и очевидной границы между палачом и жертвой, между мужчиной и женщиной, между поколениями, между преступлением и геройством, между законом и его нарушением, между победой и поражением, между левыми и правыми, между разумом и безумием, между врачом и пациентом, между учителем и учеником, между искусством и шутовством, между знанием и невежеством... Примеры этого странного распада понятий легко привести... В психиатрии есть направления, предпринимающие нелепые усилия, дабы само понятие психического заболевания представить как инструмент страшного давления врачей на так называемых больных... С каким жаром ставят под сомнение саму врачебную профессию как выражение невыносимой иерархии! Как в „Движении за освобождение женщин“, так равным образом и в молодежной моде на каждом шагу заметны явные и отчаянные усилия стереть разницу между мужчиной и женщиной. Напомним также об идеологии „дешколаризации“. Она стремится не к реформе школьной системы, но к ее глобальному уничтожению, считая разницу между обучающим и обучаемым – чистым обманом, который измыслило репрессивное общество. Напомним и о движениях, ссылающихся (безосновательно) на марксизм, но по сути провозглашающих обычный бандитизм и грабеж как способ противостоять общественному неравенству. Или о движениях, тоже ссылающихся (и тоже безосновательно) на марксизм, чтобы объявить: раз война – это только продолжение политики, то различие между политикой военной и мирной есть лишь различие между двумя техническими способами осуществления одного и тоге же, и смешно приписывать им моральный вес. Напомним, наконец, и о доводах, согласно которым нет разницы – кроме той же технической – между правопорядком и насилием, потому что закон – это лишь инструмент классового гнета».