Валентин Ирхин - Уставы небес, 16 глав о науке и вере

Еще будучи довольно скороспелым молодым человеком, я живо осознал ничтожество тех надежд и стремлений, которые гонят сквозь жизнь большинство людей, не давая им отдыха... Выход отсюда указывался прежде всего религией, которая насаждается всем детям традиционной машиной воспитания. Таким путем я, хотя и был сыном совсем нерелигиозных (еврейских) родителей, пришел к глубокой религиозности, которая, однако, уже в возрасте 12 лет резко оборвалась... Для меня ясно, что утраченный таким образом религиозный рай молодости представлял первую попытку освободиться от пут "только личного", от существования, в котором господствовали желания, надежды и примитивные чувства (А. Эйнштейн, Собр. научн. трудов, т. 4, с. 259, 260).

Религиозная основа мировоззрения Эйнштейна признается и в книге современного психолога-практика Р.Дилтса, где, однако, с помощью техники НЛП (см. главу 3) делается попытка сделать доступным стиль мышления этого гениального ученого "для массового потребителя".

Ряд других крупнейших деятелей научной революции XX века, прежде всего В. Гейзенберг и В. Паули, придерживались "идеалистических" и "мистических" взглядов, о которых подробно рассказывается в главах 8 и 10. В частности, В. Гейзенберг был сторонником платоновской философии, а В. Паули - сторонником взглядов К.Г. Юнга, с которым он даже совместно опубликовал книгу. М. Планк был убежденным верующим христианином. С другой стороны, заметным фактором того времени было давление со стороны официальной советской идеологии и желание сделать свои идеи более доступными для ученых социалистических стран (тогда достаточно авторитетных и многочисленных благодаря государственной поддержке). Н. Бор и М. Борн старались идти на уступки материалистической философии, по крайней мере, в вопросах терминологии (см. книгу Лаурикайнена, где говорится о влиянии на Бора советского физика Фока). В то же время, они безусловно не были ни материалистами, ни позитивистами. М. Борн писал:

Но я сержусь за то, что ты упрекаешь меня в позитивистских идеях; этого как раз мне только не хватало. Этих парней я терпеть не могу (из письма А. Эйнштейну 31.03.48, цит. по: Эйнштейновский сборник 1972, М., Наука, 1974, с. 48).

Н. Бор всю жизнь глубоко интересовался творчеством такого религиозного философа как С. Кьеркегор, а также восточными религиями. Интересно отметить, что, получив за научные заслуги дворянство, он выбрал в качестве герба известный китайский символ инь и ян. Интерес к восточной философии проявлялся и у ряда других физиков, например, у Д. Бома, который практиковал индуистскую традицию. И. Раби писал о Р. Оппенгеймере (одном из создателей атомной бомбы):

Я понял его (Оппенгеймера) проблему... Его проблемой было самоотождествление (личность, identity)... Оппенгеймер желал любых переживаний (experience). В этом смысле он никогда не концентрировался. По моим ощущениям, если бы он изучал Талмуд и еврейский, а не санскрит, он стал бы более великим физиком (цит. по: R. Rhodes, Dark Sun, N.Y., 1995, p. 241).

Обсуждать философские поиски и взгляды ведущих деятелей советской науки, пожалуй, не вполне корректно. Разделяя судьбу других общественных явлений, наука не могла формироваться в условиях свободного выбора, что вело к ряду трагических противоречий.

Потеря корней и утрата традиции невротизируют массы, готовя их к коллективной истерии, а коллективная истерия требует коллективной терапии, состоящей в уничтожении свободы и установлении террора. Те государства, где властвует рационалистический материализм, имеют тенденцию превращаться не столько в тюрьмы, сколько в сумасшедшие дома (К.Г. Юнг, AION, с.207).

Марксизм, как и всякое развитое учение, в принципе давал возможность обсуждения достаточно глубоких вопросов, примыкая в конце концов - через Маркса и Гегеля - к достаточно глубокой, хотя и искаженной, иудео-христианской традиции. Однако реально (особенно начиная с сороковых годов) официальный "марксизм" представал в настолько неприглядной форме, что (в значительной мере в силу подсознательного протеста) большинство советских исследователей придерживалось позитивистских взглядов. Подобные взгляды едва ли способствовали их научному творчеству, об истинных механизмах которого сейчас можно только гадать (по-видимому, революция в России, устранив социальные преграды, действительно позволила освободить творческий потенциал, накопленный за много поколений в патриархальном обществе). Впрочем, постановка мировоззренческих вопросов в советских научных кругах едва ли была на уровне даже стандартного философского позитивизма, который обсуждается в гл.5. Уместно процитировать следующие воспоминания о Л.Д. Ландау:

Мне не приходилось видеть другого человека со столь цельным (для нас горькая ирония - В.И., М.К.) мировоззрением. Дау часто повторял, что он последовательный марксист. Вспоминаю семинар, на котором вспыхнула дискуссия о снежном человеке... На семинаре обнаружилось, что, по крайней мере, двое из его участников свято верят в существование снежного человека. Научная честность заставила их признать, что им самим не привелось встретить гипотетического обитателя гор. "Но, Дау, - взывал один из адептов, - почему этого не может быть?". "Потому, - был ответ, - что вы хотите верить. Снежный человек - ваше суеверие. А суеверие интеллигента в тысячу раз отвратительнее, чем суеверие невежественной бабки!" (В.Л. Покровский, в сб.: Воспоминания о Л.Д. Ландау, М., Наука, 1988, с. 201).

Здесь обращает на себя внимание не столько пренебрежительный и агрессивный тон Ландау (который напоминает стиль классиков марксизма-ленинизма), сколько уровень обсуждаемых проблем. Действительно, мировоззрение, тем более цельное, должно проявляться скорее в отношении к проблеме существования человека вообще, да и мира в целом, чем к вопросу о существовании именно снежного человека ("Мне бы ваши заботы, Мария Ивановна..." - из школьного анекдота).

Вообще, независимо от социально-политических условий тех или иных стран, в наше время узкая специализация профессиональных ученых, занимающихся естественными науками, привела к резкому сужению их кругозора. Например, адекватное понимание символического языка священных текстов в этой среде утрачено почти полностью; буквалистское же понимание (например, пренебрежительные высказывания о "библейских сказках") ведет зачастую к очевидным недоразумениям при общении с гуманитариями. При этом (по крайней мере, у "среднего" научного работника) отсутствует осознание того, что наука в сущности тоже является не прямым описанием реальности, а некоторой символической системой (например, установление связи какой-нибудь "модели Гейзенберга" в теории магнетизма с физической реальностью требует, вообще говоря, не меньших усилий, чем толкование библейской книги Даниила, которым занимался Ньютон). Подробнее об этом речь идет в гл.8.