Карл Маркс - Собрание сочинений, том 12

«Я оказался жертвой гнусных интриг со стороны Ибрагим-бея и г-на Лапинского. К вечеру 31 декабря прошлого года Ибрагим-бей вызвал меня к себе домой для частной беседы. Я явился, не имея при себе оружия. Едва я вошел в комнату Ибрагим-бея, где уже собрались мои враги, как я был арестован и в ту же ночь отвезен по направлению к Адерби. Так как я находился во власти своих врагов, то моя жизнь и жизнь всей моей семьи подвергалась величайшей опасности, и, если бы не угрозы черкесов, меня бы убили. Но, в конце концов, 19 марта черкесские вожди освободили меня, и теперь настала очередь Лапинского, Ибрагим-бея и самого Сефер-паши трепетать и просить у меня прощения за все то зло, которое они мне причинили. Одного моего слова было бы достаточно, чтобы их головы слетели с плеч… Что касается захвата документов, доказывающих измену, или совещания черкесских вождей и европейских офицеров, а также какого-то осуждения… то все эти интересные детали являются выдумкой корреспондента — агента и подголоска г-на Лапинского… Документ, выдаваемый за историческую справку, копия которого находится перед вашими глазами, представляет собой выдумку, частично сфабрикованную в Константинополе г-ном Т… и санкционированную г-ном Лапинским. Это — интрига, задуманная уже давно и подготовленная после моего отъезда в Черкесию. Этот документ предназначен для того, чтобы скомпрометировать одно известное лицо и выманить деньги у одной великой державы».

Несколько дней спустя после напечатания этого письма в «Presse d'Orient», Бандья, по мотивам, известным лишь ему одному, объявил с характерной для него наглостью в «Journal de Constantinople» [389], будто редактор «Presse d'Orient» так исказил его письмо, что он не может признать его подлинность.

Однако я видел оригинал письма, я знаю почерк Бандьи и могу засвидетельствовать, что все изменения, на которые он жалуется, заключаются попросту в замене имен инициалами и в добавлении, в качестве введения, нескольких строк, в которых редакцию «Presse d'Orient» хвалят за точность ее информации. Вся цель Бандьи заключалась в том, чтобы сбить с толку общественное мнение. Так как ему больше нечего было сказать, он решил, — как если бы re bene gesta [все обстояло хорошо. Ред.] , —погрузиться в упорное молчание гонимой добродетели. Тем временем в лондонских газетах появились два документа: один, подписанный вожаками венгерской эмиграции в Константинополе, другой — полковником Тюрром. В первом документе те самые лица, которые приложили свои печати к бумагам, доказывающим виновность Бандьи, выражают уверенность, что «Бандья сможет оправдаться», делают вид, будто они «рассматривают все дело Мехмед-бея как вопрос, только лично его касающийся» и «лишенный всякого международного характера»; в то же время они клеймят друзей полковника Лапинского как «демонов, цель которых — сеять раздоры между двумя эмиграциями». Тюрр, который тем временем превратился в Ахмеда Киамиль-бея, в своем письме заявляет:

«Едва услышав о прибытии в Константинополь Мехмед-бея, я отправился к нему в сопровождении капитана Кабата (поляка) и прямо спросил его, верны ли признания, которые имеются в меморандуме, опубликованном в газетах. Он ответил, что был предательски арестован и представлен на суд комиссии, состоявшей из поляков; однако поело двух заседаний этой комиссии в помещение, где он был заключен, явился г-н Лапинский, командир польского отряда в Черкесии, состоящего из 82 человек, и заявил ему, что все его признания в комиссии не принесут ему никакой пользы и, чтобы помочь его (Лапинского) планам, он (Мехмед-бей) должен собственноручно написать меморандум, уже составленный и написанный Лапинским. Он (Мехмед-бей) отказался переписать первый меморандум, предложенный ему, тот самый, который опубликовали газеты. Тогда Лапинский видоизменил его и приготовил второй меморандум, который он (Мехмед-бей) переписал и подписал; он сделал это под угрозой, что его расстреляют и таким образом лишат возможности защититься против обвинений, которыми Лапинский наверно запятнал бы его память после его смерти. Оригинала этого документа никто до сих пор не видел.

После этого заявления Мехмед-бея я не в состоянии решить, который из двух является негодяем». Таким образом, мы ясно видим, что Тюрр утверждает, будто Бандья подписал свое признание только под принуждением Лапинского и убоявшись его угроз, а в то же время сам Бандья заявляет, что его признание сфабриковано в Константинополе и даже до его отъезда в Черкесию.

В конце концов со всеми этими махинациями было покончено, когда в Константинополь прибыли письма Сефер-паши и большое число черкесов. Депутация последних посетила редактора «Presse d'Orient», подтвердила все опубликованные подробности измены Бандьи и выразила готовность в присутствии самого Бандьи и любого числа свидетелей дать показания, подкрепленные клятвой на коране, о правильности своих утверждений. Однако ни Бан-дья не осмелился предстать перед этим судом чести, ни Тюрр, Туконь, Кальмар, Верреш и прочие его покровители не настаивали на том, чтобы он выступил и доказал свою невиновность.

Еще во время войны с Россией г-н Тувенель, французский посол, написал в Париж с целью получить информацию относительно Бандьи; ему сообщили, что Бандья — шпион, готовый служить всякому, кто ему заплатит. Г-н Тувенель потребовал его удаления из Анапы, но Бандья защитился с помощью рекомендательных писем Кошута. На призыв к братству народов в венгерском манифесте, о котором мы выше говорили, поляки с полным правом ответили следующее:

«Вы говорите нам о братстве народов; мы показывали вам примеры этого братства в ущельях Карпат, на всех дорогах Трансильвании, на равнинах Тиссы и Дуная. Венгерский народ не забудет этого, как забыли те конституционалисты, которые в 1848 г. вотировали миллионы флоринов и голосовали за посылку тысячи людей против Италии, как забыли это те республиканцы, которые в 1849 г. просили у России короля, как забыли это те вожди государства, которые в разгар войны за независимость и свободу требовали изгнания с венгерской территории всего валашского народа, как забыли это уличные ораторы в своих странствованиях по Америке. Сказал ли он, по крайней мере, американцам, — которые платили ему так же, как платят они Лоле Монтес или Дженни Линд, — сказал ли он им, что он, этот оратор, первым покинул свою гибнущую родину и что последним, кто покинул эту залитую кровью страну, шедшую навстречу скорби, был старый генерал, герой, поляк Бем?»

В дополнение к нашему сообщению мы присоединяем следующее письмо полковника Лапинского:

Полковник Лапинский —… паше (Выдержки из письма)

Адерби, Черкесия…