Карл Маркс - Собрание сочинений, том 14

Катастрофа надвигалась. Франкфуртская депутация с предложением императорской короны прибыла в Берлин, и Финке 2 апреля (1849 г.) внес лояльнейшую поправку в проект адреса о поднесении императорской короны, поправку, за которую-в простоте душевной голосовал Мантёйфель. Тотчас же по окончании заседания Финке, как безумный, ринулся в ближайшую лавку старьевщика, чтобы купить там собственноручно портфель, портфель с черной картонной покрышкой, с красной бархатной отделкой и позолотой по краям. Полный блаженства, торжествующе ухмыляясь, как фавн, сидел рыцарь веселого образа на следующее утро на своем кресле в центре палаты, но вдруг раздалось: «Никогда, никогда, никогда». Губы Мантёйфеля иронически подергивались, а наш бесстрашный юнкер, с побледневшими губами, дрожа, как электрический угорь, от внутреннего волнения, с диким видом делал знаки своим друзьям: «удержите меня, не то я натворю бед». Чтобы удержать его, «Kreuz-Zeitung», указаниям которой Финке неотступно следовал на протяжении многих месяцев и которая видела в нем крестного отца своего проекта адреса палаты, поместила на следующий день статью под заголовком: «Отечество в опасности», где, между прочим, было сказано:

«Министерство остается, и король {Фридрих-Вильгельм IV. Ред.} отвечает господам Финке и компании, что им нечего беспокоиться о вещах, которые их не касаются».

А обманутый рыцарь sans peur et sans reproche трусил рысцой из Берлина в Иккерн с более длинным носом, чем когда-либо имел Леви, с носом, который, разумеется, можно наставить только… министру будущего!

После того как Цинциннат из красной земли долгие годы томился над своей практической зоологией в Иккерне, он в одно прекрасное утро проснулся в Берлине в качестве официального главы оппозиции в прусской палате депутатов. Так как ему не повезло во Франкфурте с правыми речами, то в Берлину он стал произносить левые речи. Нельзя было в точности установить, представлял ли он оппозицию доверия или доверие оппозиции. Во всяком случае он и здесь переиграл свою роль. Он вскоре оказался столь необходимым кабинету на скамьях оппозиции, что ему запрещено было покидать их. Так и остался юнкер из красной земли министром будущего.

При таких-то обстоятельствах Финк потерял терпение и заключил свой знаменитый иккернский договор. Фогт обещал ему черным по-белому: лишь только Плон-Плон завоюет на немецком материке первый парламентский остров Баратарию, населит его пьяницами {165} и сделает своего Фальстафа его регентом, тотчас же Фогт назначит вестфальского Баяра своим премьер-министром, вручит ему верховную судебную власть в вопросах дуэли, сделает его далее действительным тайным главным генерал-строителем дорог {166} , произведет его, сверх того, в княжеское достоинство с титулом князя дураков и, наконец, отчеканит на жести {167} , которая в островном фогтстве обращается вместо денег, пару сиамских близнецов — направо Фогта как плон-плоновского регента, налево Финке как министра Фогта, и вокруг объемистой двойной фигуры будет виться, окруженная виноградной лозой, надпись:

В конце января 1860 г. в Лондоне были получены два номера берлинской «National-Zeitung» с двумя передовыми статьями, из которых первая была озаглавлена «Карл Фогт и «Allgemeine Zeitung»» (№ 37 «National-Zeitung»), а вторая: «Как фабрикуют радикальные листовки» (№ 41 «National-Zeitung»). Под этими различными заголовками Ф. Цабель выпустил обработанное in usum delphini [591]издание фогтовской «Главной книги». Последняя была получена в Лондоне значительно позже. Я решил тотчас же возбудить в Берлине против Ф. Цабелядело о клевете.

Лишь в самых редких, исключительных случаях, — когда речь шла об интересах партии, как, например, в кёльнском процессе коммунистов, — отвечал я в печати на бесчисленные ругательства, которыми меня осыпали в течение десяти лет в немецкой и немецко-американской прессе. По моему мнению, пресса имеет право оскорблять писателей, политиков, актеров и других лиц, подвизающихся на общественной арене. Если я считал нападение заслуживающим внимания, то придерживался в таких случаях девиза: a corsaire corsaire et demi {169} .

На этот раз дело обстояло иначе. Цабель обвинял меня в целом ряде преступных и позорных деяний, обвинял перед публикой, склонной из партийных предрассудков верить самым нелепым вещам. С другой стороны, ввиду моего 11-летнего отсутствия в Германии у этой публики не было никакого критерия для суждения о моей личности. Не говоря уже о политических соображениях, я обязан был ради своей семьи, ради жены и детей, подвергнуть судебному разбирательству позорящие меня обвинения Цабеля.

Возбужденное мною судебное дело по характеру своему, само собой разумеется, исключало возможность какой бы то ни было судебной комедии ошибок, вроде процесса Фогта против «Allgemeine Zeitung». Если бы даже у меня и возникло фантастическое намерение апеллировать против Фогта к тому самому суду Фази, который уже приостановил, в интересах Фогта, одно уголовное дело, то были крайне важные моменты, которые можно было выяснить только в Пруссии, а не в Женеве; наоборот, единственное утверждение Цабеля, доказательство для которого он мог бы искать у Фогта, основывается на мнимых документах, которые Цабель был в состоянии представить так же легко в Берлине, как его друг Фогт в Женеве. Моя «жалоба» против Цабеля содержала в себе следующие пункты:

1) В № 37 «National-Zeitung» от 22 января 1860 г., в статье, озаглавленной «Карл Фогт и «Allgemeine Zeitung»» Цабель утверждает:

«Фогт сообщает на стр. 136 и следующих: Под именем серной банды, или также бюрстенгеймеров, среди эмиграции 1849 г. была известна группа лиц, которые сначала были рассеяны по Швейцарии, Франции и Англии, затем постепенно собрались в Лондоне и там в качестве своего видного главы почитали г-на Маркса. Политическим принципом этих собратьев была «диктатура пролетариата»; этой обольстительной иллюзией они вначале вводили в заблуждение не только отдельные лучшие элементы эмиграции, но и рабочих из добровольческого отряда Виллиха. В среде эмигрантов они продолжали дело «Rheinische Zeitung», которая в 1849 г. вела агитацию против всякого участия в движении и постоянно нападала на всех членов парламента за то, что движение имеет-де своей целью только имперскую конституцию. Серная банда подчиняла своих приверженцев строжайшей дисциплине. Тот из них, кто пытался каким-нибудь образом добиться преуспеяния в гражданской жизни, уже только в силу одного своего стремления стать независимым считался изменником революции, которая, как ожидали, каждую минуту могла снова разразиться и поэтому должна была держать наготове своих солдат, чтобы послать их в бой. В этой заботливо сохраняемой компании бездельников, путем распространения слухов, писем и т. д., вызывались раздоры, драки, дуэли. Всякий подозревал в другом шпиона и реакционера, недоверие было у всех против всех. Одним из главных занятий серной банды было так компрометировать проживающих в отечестве лиц, что они должны были платить деньги, чтобы банда хранила тайну и не компрометировала их. Не одно, сотни писем посылались в Германию с угрозой разоблачить причастность к тому или иному акту революции, если к известному сроку по указанному адресу не будет доставлена определенная сумма денег. Согласно принципу: «кто не безусловно с нами, тот против нас», всякого, выступавшего против этих интриг, не просто компрометировали среди эмигрантов, но и «губили» в печати. «Пролетарии» заполняли столбцы реакционной печати Германии своими доносами на тех демократов, которые не признавали их; они стали союзниками тайной полиции во Франции и Германии. Для дальнейшей характеристики Фогт, между прочим, приводит длинное письмо бывшего лейтенанта Техова от 26 августа 1850 г., в котором описываются принципы, интриги, раздоры, борющиеся друг с другом тайные союзы «пролетариев» и из которого можно видеть, как Маркс, с наполеоновским высокомерием и сознанием своего умственного превосходства, держит в ежовых рукавицах серную банду».