Карл Маркс - Собрание сочинений, том 8

Что касается военной стороны дела, то никогда еще боевые операции не велись столь небрежно и столь бестолково, как под руководством баденского главнокомандующего Зигеля, бывшего лейтенанта регулярной армии. Все пришло в беспорядок, упущены были все благоприятные случаи, все драгоценные моменты были потрачены на измышление грандиозных, но невыполнимых планов, и когда, наконец, командование взял на себя даровитый поляк Мерославский, армия была дезорганизована, разбита, плохо снабжена, пала духом и стояла перед вчетверо превосходившим ее численностью противником. Мерославскому не оставалось ничего иного, как только дать при Вагхёйзеле славное, но окончившееся неудачей сражение, совершить искусное отступление, вступить в последний безнадежный бой под стенами Раштатта и сложить с себя командование. В этой, как и во всякой повстанческой войне, в которой войска представляют собой смесь опытных солдат и необученных новобранцев, революционная армия проявила много героизма, но, вместе с тем, и много раз поддавалась несвойственной солдатам и часто прямо-таки непостижимой панике. Но при всем своем неизбежном несовершенстве эта армия вправе считать себя удовлетворенной хотя бы уже тем, что четырехкратный численный перевес показался противнику недостаточным, чтобы разбить ее наголову, и что во время кампании сто тысяч регулярных войск обнаруживали в военном отношении такую почтительность перед двадцатью тысячами повстанцев, словно перед ними была старая гвардия Наполеона.

В мае восстание вспыхнуло, в середине июля 1849 г. оно было полностью подавлено. Первая германская революция закончилась.

В то время как юг и запад Германии были охвачены открытым восстанием и правительствам потребовалось более десяти педель от начала военных действий в Дрездене до капитуляции Раштатта, чтобы задушить эту последнюю вспышку первой германской революции, Национальное собрание исчезло с политической сцены, причем никто не заметил его исчезновения.

Мы оставили это высокое учреждение во Франкфурте в состоянии растерянности, в которое оно пришло в результате дерзких посягательств правительств на его достоинство, бессилия и предательского бездействия созданной им же самим центральной власти, восстаний мелкой буржуазии, выступившей на его защиту, и восстаний рабочего класса, преследовавшего более революционную конечную цель. Среди членов Собрания царили крайняя подавленность и отчаяние; события сразу приняли столь определенный и решительный оборот, что за несколько дней совершенно рухнули все иллюзии этих ученых законодателей относительно их действительной силы и влияния. Консерваторы по сигналу своих правительств уже покинули Собрание, всякое дальнейшее существование которого отныне могло быть только вызовом законным властям. Либералы, приведенные в крайнее замешательство, сочли дело безнадежно проигранным; они также сложили с себя свои депутатские полномочия. Достопочтенные господа дезертировали сотнями. Их было сначала от 800 до 900, но число это теперь уменьшалось с такой стремительностью, что скоро для кворума было признано достаточным присутствие ста пятидесяти, а через несколько дней — ста депутатов. Но трудно было собирать даже этот кворум, хотя вся демократическая партия еще оставалась в Собрании.

Было достаточно ясно, что надлежало делать остатку парламента. Ему следовало только открыто и решительно. примкнуть к восстанию, придав тем самым восстанию всю силу, какую только могла сообщить ему законность; в то же время он сразу приобрел бы таким способом армию для своей защиты. Он должен был бы потребовать от центральной власти, чтобы та добилась немедленного прекращения всех военных действий, а если бы, как это можно было предвидеть, эта власть не сумела и не захотела так поступить, он должен был бы тотчас же устранить ее и заменить более энергичным правительством. Если нельзя было ввести войска повстанцев во Франкфурт (что нетрудно было бы осуществить вначале, пока правительства германских государств были еще недостаточно подготовлены к борьбе и обнаруживали нерешительность), Собрание могло бы, не теряя времени, перенести свое местопребывание в самый центр восставшей области. Если бы все это было сделано сразу и без колебаний не позже середины или конца мая, то как у восстания, так и у Национального собрания могли бы еще появиться шансы на успех.

Но от представителей немецкого мещанства никак нельзя было ожидать таких решительных действий. Эти честолюбивые государственные мужи ничуть не расстались со своими иллюзиями. Те члены парламента, которые утратили свою роковую веру в его силу и неприкосновенность, уже удрали; оставшихся же демократов нелегко было убедить отказаться от тех грез о власти и величии, которым они предавались в течение целого года. Оставаясь верными принятому ими раньше курсу, они всячески избегали решительных действий до тех пор, пока, наконец, не исчезли какие бы то ни было шансы на успех и даже какая бы то ни было возможность хотя бы пасть с честью. Развивая чисто показную, суетливую деятельность, полнейшая бесплодность которой в сочетании с высокопарными претензиями могла возбудить лишь сострадание и насмешку, они продолжали направлять резолюции, адреса и запросы имперскому регенту, который не обращал на них никакого внимания, и министрам, которые были в открытом союзе с врагом. А когда, наконец, Вильгельм Вольф, депутат от Штригау {Польское название: Стшегом. Ред.} и один из редакторов «Neue Rheinische Zeitung», единственный действительный революционер во всем Собрании, заявил, что если они серьезно относятся к своим словам, то должны положить конец болтовне и немедленно объявить вне закона имперского регента, главного предателя страны, тогда все долго сдерживаемое добродетельное негодование этих господ парламентариев разразилось вдруг с такой силой, которой и в помине не было, когда имперское правительство наносило им одно оскорбление за другим. Так оно и должно было быть, ибо предложение Вольфа было первым разумным словом, сказанным в стенах собора св. Павла [39]; ведь он требовал именно того, что необходимо было сделать, а такая откровенная речь, где все было названо своим именем, могла лишь оскорбить чувствительные души, которые были решительны только в своей нерешительности и которые, будучи слишком трусливыми для того, чтобы действовать, раз навсегда вбили себе в голову, что ничего не делать — это именно и есть то, что следует делать. Каждое слово, которое, как вспышка молнии, озаряло застилавший их мозги туман, преднамеренно ими самими же поддерживаемый, каждое предложение, способное вывести их из лабиринта, в котором они во что бы то ни стало хотели как можно дольше оставаться, каждый ясный взгляд на действительное положение вещей — все это было, разумеется, оскорблением величества этого суверенного Собрания.