Карл Маркс - Собрание сочинений, том 8

Хотя Руге и был доволен своим положением привратника немецкой философии, в глубине души его все же глодал червь. Он не написал еще ни одной толстой книги и каждый день завидовал счастливцу Бруно Бауэру, который еще в молодые годы выпустил восемнадцать увесистых томов. Чтобы устранить эту несправедливость, Руге стал печатать одну и ту же статью трижды под разными заглавиями в одном и том же томе и затем издавать один и тот же том в разнообразнейших форматах. Таким образом возникло собрание сочинений Арнольда Руге, аккуратно переплетенные экземпляры которого автор до сих пор перебирает по утрам, том за томом, у себя в библиотеке, с удовлетворением приговаривая: «А ведь у Бруно Бауэра все же нет убеждений!».

Если Арнольду так и не удалось постичь философию Гегеля, то сам он, напротив, явился воплощением одной из гегелевских категорий. Он удивительно верно представил собой «честное сознание» и тем более утвердился в этом, когда в «Феноменологии» [170], которая, впрочем, осталась для него книгой за семью печатями, сделал приятное открытие, что «честное сознание» всегда доставляет радость самому себе. Это «честное сознание» скрывает под назойливой добродетелью все мелкие вероломные повадки и привычки филистера. Оно вправе разрешать себе всякую подлость, ибо знает, что оно подло из честности. Сама глупость становится достоинством, так как является неопровержимым доказательством твердости убеждений. Всякая задняя мысль его поддерживается убеждением во внутренней прямоте, и чем тверже «честное сознание» задумывает какой-либо обман или мелочную подлость, тем более простодушно и доверительно оно может выступать. Все мелкие пороки мещанина в ореоле честного намерения превращаются в его добродетели, гнусный эгоизм предстает в приукрашенном виде, в виде якобы принесения жертвы, трусость рисуется в виде храбрости в высшем смысле слова, низость становится благородством, а грубые развязные мужицкие манеры преображаются в проявления прямодушия и хорошего расположения духа. Сточный желоб, в котором удивительным образом смешиваются все противоречия философии, демократии и, прежде всего, фразерства, и к тому же малый, щедро одаренный всеми порочными, подлыми и мелкими качествами отпущенного на волю крепостного, мужика: хитрецой и глупостью, жадностью и неповоротливостью, раболепием и надменностью, лживостью и простодушием; филистер и идеолог, атеист и верующий во фразу, абсолютный невежда и абсолютный философ в одном лице, — таков наш Арнольд Руге, каким Гегель предсказал его еще в 1806 году.

После запрещения «Deutsche Jahrbucher» Руге перевез в специально для этого сооруженном экипаже свою семью в Париж. Его несчастная судьба свела его там с Гейне, и тот приветствовал в нем человека, который «перевел Гегеля на померанский язык». Гейне спросил его, не является ли Пруц его псевдонимом, против чего Руге добросовестно протестовал. Однако Гейне нельзя было разубедить в том, что наш Арнольд является автором пруцевских стихов. Впрочем, Гейне очень скоро заметил, что если Руге и не обладает талантом, зато с успехом носит личину сильного характера, и вышло так, что наш друг Арнольд внушил поэту мысль об Атта Троле [171]. Если А. Руге и не ознаменовал свое пребывание в Париже великим произведением, ему все же по праву принадлежит та заслуга, что Гейне сделал это за него. В благодарность за это поэт посвятил ему известную эпитафию:

В Париже приключилось с нашим Арнольдом то, что он спутался с коммунистами и стал печатать в «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» статьи Маркса и Энгельса [172], в которых говорилось прямо противоположное тому, что возвещалось им самим в предисловии. На эту беду обратила его внимание аугсбургская «Allgemeine Zeitung», но он перенес это с философским смирением.

Чтобы возместить природное неумение держаться в обществе, наш Руге выучил для пересказа по своему усмотрению небольшое количество забавных анекдотов, называемых им «курьезами». Долголетняя привычка оперировать этими «курьезами» привела к тому, что мало-помалу для него все события, обстоятельства и отношения стали превращаться в приятные или неприятные, хорошие или дурные, важные или неважные, интересные или скучные курьезы. Парижская суета, множество новых впечатлений, социализм, политика, Пале-Рояль [173], дешевые устрицы — все вместе так подавляюще подействовало на несчастного, что в голове его водворилась постоянная и неизлечимая курьезная сутолока и Париж сделался для него неисчерпаемым арсеналом курьезов. Сам он, между прочим, дошел до такого курьеза, что предлагал изготовлять одежду для пролетариев из опилок; да и вообще у него была слабость к промышленным курьезам, для которых он разыскивал, всегда безуспешно, акционеров.

Когда из Франции выслали немцев, игравших более или менее заметную роль в политике, Руге спасся от этой участи, представившись министру Дюшателю в качестве savant serieux {солидного ученого. Ред.} . Должно быть, он при этом имел в виду «ученого» из польдекоковского «Поклонника луны», который объявил себя ученым на том основании, что умел по-особенному стрелять пробками в воздух [174].

Вскоре после этого Арнольд отправился в Швейцарию, где встретился с бывшим голландским унтер-офицером, кёльнским провинциальным писателем и прусским мелким налоговым чиновником К. Гейнценом. Обоих вскоре связали узы близкой дружбы. Гейнцен учился у Руге философии, Руге у Гейнцена — политике. С этого времени у Руге возникает настоятельная потребность выступать в качестве философа par excellence {по преимуществу. Ред.} лишь перед более невежественными элементами немецкого движения. Судьба заставляла его опускаться в этом отношении все ниже, пока в конце концов его не стали считать философом лишь священники, принадлежавшие к «Друзьям света» [175](Дулон), немецко-католические пастыри (Ронге), да Фанни Левальд. Тем временем анархия в немецкой философии усиливалась с каждым днем. Штирнеровский «Единственный» [176], социализм, коммунизм и пр. — все новые самозванные пришельцы — невыносимо увеличивали сутолоку в голове Руге. Необходимо было решиться на какой-нибудь серьезный шаг. Вот тут-то Руге и нашел спасение под сенью гуманизма, т. е. той фразы, которой все путаники в Германии, от Рейхлина до Гердера, прикрывали свою растерянность. Фраза эта казалась тем более своевременной, что Фейербах только что «вновь открыл человека», и Арнольд уцепился за нее с таким отчаянием, что до сего часа не может от нее оторваться. Однако в Швейцарии Арнольд сделал еще одно несравненно более важное открытие, а именно, «что повторным появлением перед публикой «я» утверждает себя как характер». С этого момента для Арнольда открывается новое поле деятельности. Он возводит в принцип самую наглую развязность и навязчивость. Руге должен был во всем принимать участие, всюду совать свой нос. Ни одна курица не могла снести яйца без того, чтобы Руге не «проредактировал разум» этого «события» [177]. Во что бы то ни стало нужно было поддерживать связь с каким-нибудь провинциальным листком, где могло бы происходить «повторное появление». Ни одной газетной статьи он больше не писал без того, чтобы не поставить под ней свое имя и не сказать в ней, по мере возможности, о себе самом. Этот принцип «повторного появления» должен был распространяться на каждую статью; она печаталась сначала в виде письма в европейских и (со времени переезда Гейнцена в Нью-Йорк) в американских газетах, затем — в виде брошюры и, наконец, еще раз повторялась в собрании сочинений.