Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Только оглянувшись на XVIII и XIX столетия, можно постичь, сколькими творческими и кокетливыми нарциссизмами пронизана буржуазная культура. В то же время буржуазия переняла и много существенного от дворянства, не в последнюю очередь — понятие

чести, благодаря которому дуэль проникла в буржуазную среду и даже в среду студенческой молодежи. Без сомнения, честь и для буржуазии превратилась в существенный фактор социального нар­циссизма, связанный с милитаризацией нации в буржуазном обще­стве. То, что этот вид буржуа сегодня относится к числу вымираю­щих, мы чувствуем на всех углах и во всех концах цивилизации. Счастливчик, которому довелось наблюдать сохранившиеся экзем­пляры, может считать себя прямо-таки этнологом; потрясенный до глубины души, он может убедиться, что они и сегодня не могут пройти по лесу, не помянув Бога.

Новые поколения буржуазии модернизировали свой социальный нарциссизм. Со времен Веймарской республики коллективный Я-тонус буржуазии по меньшей мере ослаб. Повсеместно распрост­ранился ленивый и небрежный стиль Я-бытия-в-качестве-буржуа. Сегодня мы воспринимаем манеру выражаться, свойственную пос­ледним еще не вымершим носителям буржуазного воспитания, как ужасающе неестественную и манерную, и каждый хотя бы раз да испытывал жгучее желание сказать им прямо в лицо, чтобы они не изъяснялись столь высокопарно. В XX веке мы наблюдаем соци­ально-психологический фронт, на котором друг другу противостоят два буржуазных Я-стиля, старого и нового типа, вызывающие друг у друга сильную аллергию. Рубеж, разделивший эти типы, прихо­дится, пожалуй, на время Первой мировой войны и последовавшей за ней фазы модернизации. Конкретно это противостояние просле­живается на примере взаимного неприятия, скажем, Томаса Манна и Бертольда Брехта.

С исторической точки зрения буржуазия оказывается первым классом, который научился говорить «Я» и в то же время знает, что такое работа. Всякий более старый классовый нарциссизм мог «всего лишь» связывать себя с войной, военным героизмом и грандиозностью власти. Когда же буржуазия говорит «Я», в этом впервые проявляется идея гордости за свой труд, за достижения в сфере производства. Это Я «трудящегося класса» производит но­вый, доныне невиданный поворот к реализму в том, что касается чувства социального превосходства. Бесспорно, это не просматри­вается отчетливо с самого начала, потому что буржуазная культура была вынуждена делать различие между поэзией и прозой, между искусством и жизнью, между идеалом и реальностью. Сознание ра­боты в буржуазном Я еще совершенно расколото — на идеалисти­ческую и прагматическую фракции. Одним видом буржуа являются ремесленники, торговцы, чиновники, финансисты и предпринима­тели, которые все на свой лад вполне вправе притязать на знание, что такое работа. Им с самого начала противостоит фракция тех бур­жуа, которые занимаются научными исследованиями, поэзией, му­зицируют и философствуют, полагая, что этими формами деятель­ности они открывают мир, который является самодостаточным. Легко

понять, что обе фракции буржуазного Я лишь внешне соприкасают­ся друг с другом и объединяет их только достаточно неопределенно прослеживаемая связь между состоятельностью и образованностью. Они создают существовавшее на протяжении веков противоречие между добрым и злым буржуа, между идеалистом и эксплуатато­ром, между духовидцем и прагматиком, между абсолютно свобод­ным буржуа и буржуа работающим. Это противоречие остается столь же непреодолимым, сколь и противоречие между миром труда и «сво­бодой» вообще: и социализм до сих пор был, по большей части, лишь возобновлением внутрибуржуазного конфликта между идеальным гражданином (Citoyen) и мерзким буржуа (Bourgeois).

Однако и обретенный буржуа опыт труда не был столь одно­значным, сколь того хотела буржуазия. Буржуа, который говорит «Я» как субъект власти, потому что он тоже работает и занимает­ся творчеством, высказывает лишь формальную и кажущуюся об­щую истину. Он хотел бы заставить всех забыть о том, что его спо­соб трудиться весьма сомнителен. В особенности это касается бур­жуа, действительно связанных с трудом,— предпринимателей, капиталистов и финансистов. Их представление о труде столь не­последовательно, что с конца XIX века трудно не говорить о его лживости. Ведь если труд — это действительно то, что дает права притязать на политическое Я, то как быть с теми, кто трудится на этого буржуазного «трудящегося»? Поэтому бесправное положение пролетариата на протяжении большей части XIX века и многих периодов XX века не дает покоя буржуазному обществу. Именно принцип трудовых достижений — успех и преимущества для более прилежного— оказался выхолощенным в ходе развития. «Труд делает свободным» — этот тезис с каждым десятилетием звучал все более цинично, пока наконец не был помещен над воротами Освенцима.

Радость быть буржуа в XVIII и XIX веках соединилась с не­обходимостью заниматься политикой, что привело к возникновению нового комплекса политических чувств, который на протяжении по­чти двухсот лет казался бесчисленному множеству индивидов наи­более интимным и наиболее непроизвольным внутренним побужде­нием их собственного Я. Это — любовь к родине. То, что вначале было непроизвольным патриотическим движением души, в течение XIX века было планомерно превращено в политическую идеологию, а в XX веке обрело чрезвычайный накал и сделалось системой по­литического безумия. Различные виды национализма в Европе ре­ально представляли собой комплексы убеждений и страстей, кото­рые индивиды, казалось, обнаруживали в себе как нечто, появивше­еся совершенно естественно, «от природы», и в своей простодушной наивности честно могли сказать о них: это — Я, таковы самые глу­бокие и сокровенные чувства моего Я, таковы наиболее подлинные порывы моего собственного политического разума. Мы, немцы,

возможно, только тогда еще способны со­переживать столь прекраснодушным проявлениям патриотизма, когда замеча­ем их у пришельцев из дальних стран, где едва забрезжил первый свет патрио­тической рефлексии и царит невинность начала. Разве не появлялась у многих не­мецких левых задумчивая и вымученная улыбка, когда они слушали песни чилий­ских социалистов-эмигрантов с припе­вом: «Родина или смерть?» Давно ми­нули те времена, когда эти слова могли ассоциироваться у нас с прогрессивны-

ми и патриотическими устремлениями; слишком долго националь­ное чувство было узурпировано реакцией.

Двести лет назад все выглядело несколько иначе. Первые поко­ления, испытывающие патриотические чувства,— французы, кото­рые после революции ощутили угрозу своему национальному суще­ствованию, исходящую от наступающих на их страну европейских монархий; немцы, взявшиеся за оружие, чтобы противостоять напо­леоновскому иноземному господству; греки, боровшиеся за свою свободу, против турецкого владычества; поляки, страна которых была разделена между несколькими державами, угнетавшими их; италь­янцы времен Гарибальди — все они в своих национальных нарцис-сизмах отличались, в известной мере, невинностью начинающих *. Они, вероятно, еще не замечали того, что с каждым последующим десятилетием становилось все более и более очевидным,— того, что патриотизм и национализм превратились в сознательное самопро­граммирование гордыни буржуазного Я и если воспринимались все­рьез, то немедленно приводили к рискованным, даже непоправи­мым тенденциям в развитии.