Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Находчивость в таком случае становится секретом выживания. Тот, кто нуждается в немногом, более способен уклоняться от уда­ров политической судьбы, раз уж ему выпало жить в такие времена, когда политика означает судьбу. Политика есть также сфера, в кото­рой люди, конкурируя в борьбе за ненужное, разбивают друг другу головы. Только во времена кризисов обнаруживается вся «дально­бойность» кинической антиполитики.

Если мы теперь перейдем к следующей фигуре в нашем паноп­тикуме циников, то увидим, как все смешалось и запуталось, стоило философам, а лучше сказать — интеллектуалам, отказаться от ки-нического воздержания и перейти к буржуазным поискам комфорта, однако стремясь при этом зарезервировать за собой престиж фило­софа. Диоген, который сам был живым воплощением собственного учения, фигура еще архаичная; «современность» начинается с рас­колов, непоследовательности и иронии.

2. Лукиан Насмешник, или

Критика, которая переходит

в противоположный лагерь

Сильно ошибаются, полагая, что существует ан­тичность. Античность начинает возникать только сейчас.

Новалис

Этого человека из города Самосата на Евфрате, сирийца, которому было уготовано почетное место в истории злых языков, мы видим — полтысячелетия спустя после Диогена — в совершенно изменив­шейся обстановке: разыгрывается принципиально иной культурный сценарий. Вкратце о биографии:

После неудачной попытки избрать поприще скульптора Лукиан (родился около 120 года) стал ритором — занятие, которому вряд ли можно найти ана­логию в наше время и которое вполне удачно описывается словами «концерти­рующий оратор». Так, он, подобно великим путешественникам Посидонию и апостолу Павлу, отправился в путь по многим странам, через все Средиземно­морье до самой Галлии, произнося показательные и пышные речи, и хотя он не без акцента говорил по-гречески, снискал заметный успех. Однако он был слиш­ком умен, слишком беспокоен и достаточно небезупречен в моральном отноше­нии, чтобы довольствоваться успехами на подиуме и аплодисментами элегант­ного света. Потому примерно в сорок лет он стал писать различные произведе­ния, как мы выразились бы — эссе на моральные темы. Это и обеспечило ему непреходящую славу. Впоследствии он стал в Египте чиновником на римской службе, то есть соблазнился тем, что сам немало подвергал осмеянию раньше, а именно надежным доходом и насиженным местом. Последняя достоверно зафиксированная дата в его жизни — смерть императора Марка Аврелия (17 марта 180 года). Предполагают, не обладая точными сведениями, что он тоже умер вскоре после этого {Seel О. Lukian, Gesprachc der Cotter und Meergotter, der Toten und der Hetaren. Stuttgart, 1967. S. 241—242).

Можно утверждать, что ко временам Лукиана семена, посеян­ные протокиником, дали ошеломляющие всходы. Автор, писавший в середине эпохи правления римских императоров, современник императора-стоика Марка Аврелия*, является важнейшим, хотя и наиболее враждебно настроенным свидетелем того, как из игры в сатиру, которой казалась киническая полемика против цивилизации, возник мощнейший импульс для западной философии. Да, добрые полтысячелетия спустя кинизм нашел для себя поистине идеальную питательную почву в пространстве Римской империи — ситуацию расцветшего отчуждения, в которой он неизбежно стал разрастаться вширь. Появились целые стаи завывающих «собак», и морализиру­ющее отвержение социальных и человеческих состояний империи разрослось, превратившись в мощное духовное течение. Кинизм императорских времен называют античным движением хиппи (Хох-кеппель). По мере того как империя превращалась в колоссальный бюрократический аппарат, который индивид уже не мог обозреть ни изнутри, ни извне, а тем более повлиять на него, ее идеологическая интегрирующая сила, а также ее способность будить чувство граж­данственности и служения государству неизбежно сошли на нет. «Отдаление» власти от граждан, ненавистный налоговый пресс из-за неудержимо растущих военных и гражданских государственных расходов, нежелание граждан служить в армии — таковы верные признаки кризиса и заката общества. Римский миропорядок уже давно перестал быть той республикой — делом народа (res publica), которая некогда свободно и без всякого принуждения возникла из самой жизни общества (societas). Скорее, государственный аппарат империи давил на ее граждан, подобно свинцовому чужеродному телу. В такие времена было вполне естественным, что философские школы, бывшие некогда делом немногих, получили массовый при­ток последователей, который обрел симптоматичные масштабы.

Потребность в индивидуалистическом самоутверждении в пику об­ществу, основанному на принуждении, стала важнейшей психопо­литической реальностью. Поскольку уже никто больше не мог пи­тать иллюзии, что он ведет в этом государстве свою «собственную» жизнь, бесчисленное количество людей неизбежно почувствовало импульс восстановить свою подлинность и собственное существова­ние в свободных от государственного влияния сферах — в форме философий жизни и новых религий. Это объясняет небывалый ус­пех философских сект, по большей части греческого происхождения, к которым принадлежали и киники, равно как и новых религиозных культов, пришедших из Малой Азии.

И христианство тоже было вначале только одной из многих форм позднеримской тяги к экзотике и ориентализму. С Востока прихо­дил — уже в те времена — не только свет, но и манящая тьма мис­терий. От греков римляне не только переняли культурный декор и доктрину humanitas, но и заимствовали из аттических источников те критические, индивидуалистические силы, которые уже при распа­де греческого полиса исполняли роль «моральных кротов». Это ин­дивидуалистическое брожение еще раз породило энергию, вылившу­юся в отчужденность от римского государства бюрократов, но на этот раз в столь массовых формах, что принцип индивидуализма должен был перейти в иное качество и превратиться в свою противополож­ность. Множество стремлений обрести единичность дало в сумме новое качество массового конформизма. В образованных слоях на­блюдалось известное отвращение к сектантству с его бродягами, про­поведниками, моралистами, культами и общинами, которые на про­тяжении веков были составной частью картины императорских вре­мен *. Старогуманистический, высокий индивидуализм образованных римлян с презрением взирал на новых, отчасти отличающихся асоци­альным поведением индивидуалистов массового пошиба. От хрис­тиан тогда воротили нос точно так же, как от киников. Одним из старых, ироничных, консервативных в вопросах образования голо­сов был в то время голос Лукиана: мы можем услышать это в беспо­щадной сатире на свободно избранную смерть предводителя кини-ческой секты Перегрина, прозванного Протеем. На данном тексте мы хотели бы сосредоточить свое внимание. Это мастерское произ­ведение, демонстрирующее новый цинический тон, в который впа­дают интеллектуалы закатного времени, чтобы выразить свое пре­зрение. Параллели с современностью настолько бросаются в глаза, что остается просто перейти к рассмотрению темы. Стоит посмот­реть в античное киническое зеркало Лукиана, чтобы узнать в нем новейший цинизм наших времен.