Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Ты ж, с чертом столько дней проведший,—

Ты что? Нет хуже ничего,

Как черт, в отчаянье пришедший!

Гете. Фауст. Часть I, сцена 14

Напрасно Фауст проклинает своего наставника, который при­чиняет ему страдание тем, что распознает в нем тоже-черта; он с удовольствием снова превратил бы его в киническую собаку или по­шел бы еще дальше и вернул ему образ змея. Однако все пути назад, в состояние наивности, ему заказаны, он, в свою очередь, обрел ме­фистофелевское сознание, которое требует: то, что человек может знать о себе, то он и должен знать; власти бессознательного здесь не ,,место. Эстетический аморализм большого искусства — это школа, в которой учатся становиться сознательными: мораль в наивном со-< знании действует как часть бессознательного; бессознательное, ме­ханическое, несвободное в нашем поведении есть действительное Зло.

У Мефистофеля, как мы уже говорили, профиль кинического просветителя, то есть он выказывает обладание знанием, которое обретает только тот, кто рискнул смотреть на вещи взглядом, сво­бодным от морали ^. И нигде это не проявляется лучше, чем в сфере сексуальности, там, где нужно на самом деле отказаться от мораль­ных тормозов, чтобы, как Фауст, познать, будучи «ничем не связан­ным, свободным», что такое жизнь. Мефистофель — первый сек­суальный позитивист в нашей литературе; его взгляд на вещи — это уже взгляд, свойственный сексуальному кинизму. А именно: «ребе­нок есть ребенок, а игра есть игра». Для него не составляет никакого

секрета, как «завести» Фауста как мужчину: нужно «только» выз­вать в нем образ обнаженной жен­щины, или, выражаясь более со­временным языком, эротическую иллюзию, «имаго», образ желае­мого, сексуальную схему. Омола­живающий напиток будит ин­стинкт, который делает любую женщину такой же желанной, как Елена Прекрасная. Ирония Гете подразумевает, что влюбленный, в принципе, становится жертвой химической реакции; более совре­менные циники или шутники уве-

ряют, что любовь есть не более чем нарушение гормонального равно­весия*. Циническое ехидство заключается в этом «не более чем», которое с точки зрения литературы принадлежит к области сатиры, с точки зрения экзистенциальной — к области нигилизма, с точки зрения эпистемологии — к области редукционизма, с точки зрения метафизической — к сфере (вульгарного) материализма. Как весе­лый материалист, Мефистофель ведет ученые рассуждения о биоло­гической неизбежности любви. «Нужна она иль нет, а существует». То, что при этом влюбленным глупцам на ум приходят всяческие возвышенные грезы, не в счет, поскольку люди, подобно дьяволу, всегда думают только об одном — о том, «без чего не могут обой­тись и целомудренные сердца».

Ничуть не более уважительно отношение критического черта к наукам. Ему претит вся безжизненная, логически закосневшая, ме­лочно погрязшая в понятиях пустая ученость. Если его программа — эмпиризм, то это эмпиризм, облеченный в киническую, витальную форму: очертя голову — в полноту жизни, рискуя и полагаясь на собственный обретенный таким образом опыт. Его речь подбивает идти на риск познания, а поскольку он делает различие между серо­стью теории и зеленью жизни, то он не может найти вкуса ни в од­ной из университетских форм преподавания. Профессора — это шуты на службе своего собственного учения, выражаясь более современ­ным языком, придатки своих собственных «дискурсов». На всех факультетах отираются никчемные и пустые болтуны, которые за­путывают до полной неразберихи простейшие вещи,— у юристов таких не меньше, чем у философов, не говоря уже о теологах, а у медиков — и подавно.

Как цинический гинеколог, Мефистофель ставит превыше все­го злую старую мудрость о том, что все женские страдания надо ле­чить «через одно и то же место». Наш черт-теоретик мог бы, конеч­но, рассчитывать на бурные аплодисменты, если бы он обратил свой

семантический цинизм (сегодня это называется «критика языка») против «псевдологий» и сообразных им терминологий, развиваемых на факультетах; он видит, что не-разумие любит прятаться за слова и что невежество может долее всего держаться на плаву, используя свое господство в области профессиональной терминологии. Черт вы­ражает вслух то, что чувствуют студенты: университет прибрала к рукам «докторальная глупость» (Флобер), которая, надежно укрыв­шись здесь от разоблачения, размножается в свое удовольствие, гор­дясь собою. То, что черт говорит в Collegium logicum (сцена с уче­ником) о языке философов и теологов, обрисовывает поэтический номинализм, который стойко выдерживает напор любых сколь угодно строгих логических реконструкций.

Если подвести баланс, становится ясно, что^Мефистофель Гете, несмотря на все символические признания, по сути, уже не тот черт, которого знает христианство, а послехристианская фигура с дохрис­тианскими чертами. Современная сторона в нем совмещается с об­ретшей новую актуальность античностью: диалектический эволю­ционизм (позитивность разрушения, доброе зло) — с философским воззрением на природу, которое ближе к учениям Фалеса Милетс­кого или Гераклита, чем к учениям Канта и Ньютона.

4. Великий Инквизитор, или

Чиновник христианского государства

в роли гонителя Иисуса и рождение учения

о социальных институтах из духа цинизма

— То-то и есть, что но...— кричал Иван.— Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит, и без них, может быть, в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем, что знаем!..

...О, по моему, по жалкому, земному евклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается,— но ведь это лишь евклидовская дичь... Что мне в том, что ви­новных нет и что я это знаю,— мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя... Слушай: если все дол­жны страдать, чтобы страданием купить вечную гар­монию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию?.. Достоевский Ф. Братья Карамазовы

И мрачный Великий Инквизитор Достоевского — это лишь по ви­димости фигура из христианского Средневековья, точно так же, как Мефистофель Гете лишь по видимости черт из эпохи христианства. В действительности и тот, и другой принадлежат современности

XIX века, один — как эстетик и эволюционист, другой — как пред­ставитель нового, цинического политического консерватизма. Как и Фауст, Великий Инквизитор есть проекция в XVI век развившихся идеологических противоречий XIX столетия; как в духовном, так и во временном отношении он стоит ближе к таким фигурам, как Гит­лер и Геббельс, Сталин и Луначарский, чем к исторически суще­ствовавшей испанской инквизиции. Однако не слишком ли фриволь­но ставить достойного христианского кардинала по соседству с та­кими фигурами? Диффамация — обвинение серьезное, тут требуется оправдать себя серьезными доказательствами. Они могут быть из­влечены из истории Великого Инквизитора, как ее рассказывает Иван Карамазов *: