Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Поскольку мы в этой главе много говорили о возращении вели­ких умов прошлого, было бы уместно представить себе, наконец, и пришествие Диогена. Философ выходит из своей афинской бочки и направляет стопы в XX век, переживает коллизии двух мировых войн, странствует по столицам капиталистического и социалисти­ческого мира, вникает в суть конфликта между Западом и Восто­ком, слушает доклады о ядерной стратегии, теории прибавочной сто­имости и налоге на добавленную стоимость, посещает телестудии, попадает в пробки на автострадах в разгар сезона отпусков, сидит, выкатив глаза, на семинаре по Гегелю... Пришел ли Диоген, чтобы мешать нам? Скорее, кажется, мы сами выбьем его из колеи. Он приучал себя быть готовым ко всему, но то, что он видит, чересчур даже для него. Он считал достаточно безумными уже афинян, но то, что ему откроется в современности, выходит за все мыслимые рам­ки. Сталинград, Освенцим, Хиросима — впору затосковать по вой­нам с персами и запроситься назад. Из опасения попасть в психиат­рическую клинику ему придется отказаться от привычки шляться по улицам с фонарем среди бела дня *. Поскольку его философская пан­томима не сработает, он не будет знать, как ему говорить с этими людьми с помощью слов. Он заметит, что их приучили с помощью зубрежки понимать сложное, но они не умеют понимать простое; он обнаружит, что извращенное кажется им нормальным. Что же де­лать? У него вдруг возникнет чувство, никогда не возникавшее в Афинах: чувство, что ему нужно непременно сказать что-то очень важное. Тогда все было почти что игрой, но теперь ему кажется, что за дело надо браться всерьез. Вздохнув, Диоген решит включиться в игру, значит, он попытается подать себя серьезно, насколько это

получится; он будет учиться современному философскому жаргону и играть словами до тех пор, пока у людей не пойдет кругом голова. Потихонечку, осторожно, действуя подрывным образом, со смер­тельно серьезной миной он попытается донести до современников то смехотворно простое, что ему нужно будет сказать. Он знает: мыш­ление в духе цинизма средств сделало его потенциальных учеников изощренными, а их критический рассудок функционирует просто превосходно. Теперь философу, который учит кинизму целей, при­дется потягаться с этим рассудком. Таково дело Диогена во времена модерна. Открываются два пути, позволяющих превзойти современ­ное использование рассудка в науках и техниках, — онтологический и диалектический. Диоген попробует пройти и по тому, и по друго­му. Наша задача — распознать его следы.

5.Das Man, или

Реальнейший субъект

современного диффузного цинизма

В отношении этого (повседневного бытия.— П. С.) было бы не лишним замечание, что интерпретация имеет чисто онтологическое намерение и весьма да­лека от какой-то морализирующей критики повсе­дневного существования и от претензий на «фило­софию культуры».

Мартин Хайдеггер. Бытие и время

«Жизнь» есть «бизнес» (Geschaft), не важно, покры­вает он расходы или нет. Там же

Стоит ли жить, если погребение обойдется вам всего в 10 долларов?

Реклама в США

Man * — без-личность в нашем паноптикуме циников — напоми­нает своим скудно обрисованным обликом манекен из тех, какие ис­пользуют графики для набросков поз человека и для анатомических зарисовок. Однако поза, которую Хайдеггер «подсмотрел» у него, вовсе не является какой-то неопределенной. Он незаметно наблю­дал за этим «субъектом» в банальности его повседневного образа бытия. Экзистенциальная онтология, которая рассматривает Man и его существование в повседневности, пытается сделать нечто такое, что не могло и во сне присниться всей предшествующей философии: превратить тривиальность в предмет «высокой» теории. Уже одно это есть жест, который не может не навлечь на Хайдеггера подозре­ние в кинизме. То, что критики хайдеггеровской экзистенциальной онтологии считают «ошибкой», является, вероятно, ее особым юмо­ром. Она поднимает искусство плоской шутки на высоту экспли­цитного понятия. Можно прочесть ее как сатиру навыворот, которая

не опускает высокое на землю, а, наоборот, поднимает до небес низ­кое. Она пытается высказать само собой разумеющееся столь выра­зительно и подробно, что его должны будут «подлинно» понять даже интеллектуалы. В известном смысле в хайдеггеровском дискурсе — с его гротескной утонченностью при выявлении малейших оттенков понятий — кроется логическое «уленшпигельство» высокого поле­та: попытка перевести мистически простое знание о простой жизни «как она есть» на язык наиболее прогрессивной европейской тради­ции мысли. Образ самого Хайдеггера — этакого крестьянина из Шварцвальда, который, удалившись от мира, сидит в своей хижине и размышляет, натянув на голову ночной колпак с кисточкой, не яв­ляется показным. Он существенно связан с философствованием этого рода. В нем — та же претензия на простоту. Он демонстрирует, сколько мужества и воли требуется для того, чтобы в современных условиях вообще говорить еще нечто настолько простое и «при­митивное», что оно сможет пробиться сквозь сложнейшие хитро­сплетения «просвещенного» сознания. Мы читаем высказывания Хайдеггера о Man, о существовании в повседневности, о говорении (о «том-что-говорят»), о двусмысленности, о бытии-в-упадке и за­брошенности и т. д., имея в виду наличие на заднем плане фона — предшествующих портретов Мефистофеля и Великого Инквизито­ра,— читаем как ряд этюдов-упражнений в наивысшей банальности, с которой философия пытается ощупью найти доступ к тому, «что есть». Именно как следствие того, что хайдеггеровский экзистенциально-герменевтический анализ ограничивается мифом объективности, он создает наиболее жесткий «глубинный позитивизм». Так возникает философия, которая в амбивалентности своей соответствует обрет­шему предельную трезвость, секуляризировавшемуся и технизиро-вавшемуся духу времени; она мыслит по ту сторону добра и зла и по сю сторону метафизики; только по этому лезвию бритвы она и мо­жет двигаться.

Теоретический неокинизм нашего века — экзистенциализм — демонстрирует в своей форме мысли авантюру банальности. То, что он представляет нашему взору,— это фейерверки бессмысленности, которая начинает понимать сама себя. Нужно пояснить то презре­ние, с которым Хайдеггер в приведенном выше эпиграфе устанавли­вает дистанцию огромного размера между своей работой и «морали­зирующей критикой», как будто желает подчеркнуть, что современ­ное мышление раз и навсегда оставило позади болота морализма и более не имеет ничего общего с «философией культуры». Ведь эта последняя не может быть ничем иным, кроме как «претензией»: на­прасным притязанием, попыткой напыщенного «великого мышле­ния» и мировоззрения в стиле никак не желающего оканчиваться XIX столетия. Наоборот, в «чисто онтологическом намерении» ска­зывается обжигающий холод реальной современности, модерна, ко­торый больше не нуждается в «чистом» Просвещении и уже «про-