Петер Слотердайк - Критика цинического разума

терпение. И наоборот: чем более незрелым * было общество для со­циализма (понимаемого как посткапитализм), тем неуклоннее и ус­пешнее социализм обнаруживал умение возглавлять движения, на­целенные на социальный переворот.

Если существует закон, вытекающий из логики борьбы,— за­кон, в соответствии с которым противники в ходе затянувшихся кон­фликтов становятся все более похожими друг на друга, то он пре­красно подтверждается примером конфликта между русскими ком­мунистами и царской деспотией. То, что произошло между 1917 годом и XX съездом партии в России, следует понимать как цинически-ироническое завещание царизма, как его наследие. Ленин стал душе­приказчиком деспотии, представители которой, конечно, ушли в не­бытие, но не ушли в небытие ее способы действия и внутренние струк­туры. Сталин поднял перешедшую к нему по традиции деспотию на уровень техники XX века, и сделал это таким способом, что затмил любого из Романовых. Если уже при царях русское государство было слишком тесной рубашкой для общества, то коммунистическое партийное государство полностью превратилось в рубашку смири­тельную. Если при царизме узкая группа привилегированных лиц с помощью своего аппарата власти террористическими мерами держа­ла под контролем огромную империю, то после 1917 года узкая группа профессиональных революционеров, оседлав волну пресыщения вой­ной, а также крестьянской и пролетарской ненависти к «тем, кто наверху», сумела повергнуть наземь Голиафа.

Разве Лев Троцкий, будучи евреем, не стал наследником древ­ней традиции сопротивления и самоутверждения — в пику заносчи­вой власти? Троцкого отправил в изгнание, а затем и велел убить его выросший в Голиафа коллега. Разве убийство Сталиным Троцкого не такая же циническая реплика самонадеянной власти, занятой «сво­им делом», как и фашистский геноцид евреев? В обоих случаях речь идет о мести заносчивой власти тому, кто, как она точно знает, ни­когда не будет уважать ее, но во все времена станет кричать чудови­щу: «Легитимируй себя или будешь повергнуто!» В выдвинутой Троцким идее «перманентной революции» содержалось нечто от знания того, что политическая власть в каждую секунду вынуждена заново оправдывать свои действия, чтобы они отличались от действий преступных. Власть должна сохранять себя в своей области как на­силие ради мира, насилие ради права и насилие ради защиты, чтобы создать возможность для новой полноты самодеятельной жизни. Идея перманентной революции не есть призыв к непрерывно про­должающемуся хаосу, она — шифр, за которым скрыта та идея ев­рейского сознания о том, что любое голое государственное тщесла­вие будет смирено — и смирено благодаря тому, что воспоминания о его преступлениях не прекратятся, покуда оно будет существовать. Если русское сопротивление еще и сегодня говорит на языке прав христианина и прав человека, то это потому, что процесс самоосво-

бождения в России до сих пор находится на той же стадии, на кото­рой он остановился между Февралем и Октябрем 1917 года: на ста­дии требования соблюдать права человека — общей формуле, выра­жающей буржуазные свободы. Страна, которая хочет перескочить через «либеральную фазу», приземляется при своем прыжке от дес­потии к социализму снова в деспотии. Русский народ дал превра­тить себя в инструмент для построения будущего, которое все никак не желает наступать и которое после всего того, что произошло, ни­когда уже не сможет наступить в том виде, в каком оно было обеща­но. Он принес в жертву свои права на жизнь и на разумные требова­ния, соответствующие моменту, совершив акт православного мазо­хизма и испытав пугающие муки раскаяния,— принес в жертву на потребительские алтари отдаленных поколений. Он растратил свои жизненные силы на погоню за безумным западным потребительством и западной военной технологией.

Что же касается современного социалистического государствен­ного аппарата, то большинство свидетелей уверяет, что он не имеет за душой совершенно никакой идеологии. Каждый знает, что между фразеологией ленинской традиции и наблюдаемым в повседневном опыте лежит непреодолимая пропасть — ив особенности знает тот, кто по должности своей вынужден всю эту фразеологию воспроиз­водить. Мир распадается на два раздельно существующих измере­ния, сплошь и рядом приходится считаться с расколотой действитель­ностью. Реальность начинается там, где кончается государство и его терминология. Обычное понятие «ложь» больше не подходит к су­ществующим в странах восточного блока состояниям незавершенной шизоидной диффузии реальности. Ведь каждый знает, что связь между «словами» и «вещами» нарушена, но из-за недостатка конт­ролирующих это дискуссий такое нарушение утверждает себя, пре­вращаясь в новую норму. Поэтому люди определяют сами себя уже не с оглядкой на социалистические ценности и идеалы, а исходя из безальтернативности и безысходности данного в действительности, то есть исходя из того «социализма», который — вместе со своей сияюще-истинной, но, к сожалению, только риторической сторо­ной — воспринимается и переносится как зло. Если цинизм — по той схеме, которая представлена в истории о Великом Инквизиторе у Достоевского,— может переходить в трагизм, то это происходит именно здесь, где слово «социализм», которое во всем остальном мире выражает надежду человека стать хозяином своей собственной жиз­ни, превратилось в застывший символ безысходности и отсутствия перспектив. Это значит, что происходит циническое разрушение язы­ка в поистине эпохальных масштабах. Даже при взгляде извне ста­новится ясно, что политика центральных социалистических властей уже никоим образом не несет в себе социалистической надежды. Под прикрытием марксистско-ленинской терминологии Восток проводит политику гегемонизма в чистом виде, но смеяться или плеваться по

этому поводу опасаются только потому, что никто не может знать, что произойдет, если голый король однажды обнаружит, что он уже давно разгуливает по улицам нагишом. Другое уже давно стало точ­но таким же, как прежнее, но что произойдет, если это выплывет наружу? Стоит ли для того, чтобы защищать эту ложную инаковость, создавать величайшую в мире военную державу?

Если мы попытаемся представить, что сказал бы Макиавелли в конце XX века после основательного изучения политической ситуа­ции, то это, вероятно, был бы цинический совет сверхдержавам: без всякого стеснения, открыто признать свои системы полностью обанк­ротившимися по всем статьям, во-первых, чтобы мотивировать вза­имную помощь друг другу; во-вторых, чтобы вдохновить своих ус­тавших от политики подданных на великое продвижение вперед на основе изобретательной самопомощи; и, в-третьих, потому что бан­кротство и в самом деле может наступить. В лучших традициях по­зитивизма Макиавелли констатировал бы, что большую часть так на­зываемых политических проблем 2000 года составят «иллюзорные проблемы», возникающие из противоречия между двумя блоками власти, которые противостоят друг другу по той причине, что один из них попытался создать общественную систему, которая вывела бы за рамки капитализма, но при этом не знал действительного капита­лизма; тогда как другой представляет собой трухлявый, старый, «перезревший» капитализм, который не может перешагнуть через себя и выйти за свои пределы к чему-то новому, потому что дом под названием «социализм», куда он мог бы переехать, уже занят. В со­ответствии с этим состязание Востока и Запада — как сухо и без­жалостно, по своему обыкновению, констатировал бы Макиавелли — отнюдь не является обычно наблюдаемым продуктивным соревно­ванием держав и не является классическим соперничеством в борьбе за гегемонию; это — совершенно бесплодный конфликт более слож­ного типа. «Социализм» стал главным препятствием, не дающим капитализму перейти в социализм; в то же время «закосневший» в результате этого капитализм Запада стал главным препятствием, мешающим восточным системам открыто присоединиться к капита­лизму. И если Восток, таким образом, систематически полагает себя выше своих реальных возможностей, выдавая себя за социализм, то Запад систематически остается ниже своих возможностей, потому что он вынужден формулировать свое видение будущего оборонитель­но, а именно прибегая к утверждениям, что он никоим образом не желает этого социализма,— что вполне понятно, поскольку ни одна система не может снова признать своей целью то, что она давно уже оставила в прошлом. Для капитализма отнюдь не может быть идеей будущего замаскированный и изуродованный государственный ка­питализм восточного типа.