Борис Парамонов - МЖ: Мужчины и женщины

У Платонова есть персонаж, появившийся прямо из Гоголя, из «Вия», – старуха Федератовна. В «Ювенильном море» она выходит замуж за Умрищева.

Сходство же с Щедриным несомненно, хотя признавать это как-то не хочется, кажется мелковатым для разговора о Платонове. Но сам Платонов не скрывал своей любви к Щедрину. Чевенгур – модификация Глупова; повесть о двух городах в некотором роде. Чевенгурцы – синтез Угрюм-Бурчеева с Ионкой Козырем, написавшим сочинение «О водворении на земле добродетели», в котором у Щедрина угадывается Чернышевский. Амалька и Христинка, предающиеся изнеженности нравов, или «Мы не то что прочие, которые телом обросли», – это уже почти Платонов. Маленков на ХIХ съезде, говоря о необходимости советских Гоголя и Щедрина, попал пальцем в небо. Платонов, как Некто до него, пришел неузнанным.

Поди угадай христианскую тему в технологической экспансии! Вообще-то об этом в России знали, но Гурвич уже не знал и подозревать не мог такой связи, не понимал органичности платоновского Левина. Христианство, считается, сделало возможными новую науку и технику, введя в сознание идею закономерного устроения бытия в установке монотеизма. На это же работала концепция Божьего промысла: ни единый волос etc. Но еще важнее другое: как говорил Бердяев, христианство, освободив природу от населявших ее демонов, механизировало ее, жестче сказать, умертвило. Природа, полная богов, перестала существовать. То есть христианство – трансцендентальное априори техники, техника «возможна» (в кантовском смысле) только в контексте христианства. На одного Декарта этого не спишешь. И нужна нелюбовь к природе, то есть не нейтральная рациональная установка, но активный эмоциональный аффект. Нужен не только рацио, но и воля. Социалистическая индустриализация – кружка с откидным дном. Нужны пыл и страсть, и желательно со знаком минус: минус-страсть, минус-пыл, минус-любовь. Как же это сопоставить с христианством, религией, считается, любви? Вопрос: что и кого любит христианство? Здесь начинается Ницше. Христианство любит человека слабого и несчастного, униженного и оскорбленного. Эрго: чтобы человека полюбить, нужно заставить его страдать, умалить его и унизить. Сделать из людей – бедных людей, полюбить их не беленькими, а черненькими.

При этом в христианскую установку вносится активистское «фаустовское» начало. Фауст же и эмоционально адекватен такому повороту: он не ученый в новоевропейском смысле, амаг, не рационалист, а страстотерпец. Он «немец». А русские если чему-то в Европе и научились, то именно немцам, темной их мудрости. Отнюдь не ясному определительному сознанию Декарта. Не АД + РРР, а христианство + Фауст = русскому коммунизму. При помощи техники ободрать человека как липку, чтобы в этом нищем качестве пожалеть его, – вот русский коммунизм в его сталинско-платоновской полноте. Разделение труда: Сталин бьет, Платонов жалеет. И Платонов, русский, знает, что бить значит любить, а любить значит жалеть: любовью не эротической, а «каритативной».

Платонов и сам выселяет Филемона и Бавкиду, но при этом их жалеет.

По Фрейду это называется садомазохизм, по Юнгу – самость. Христос – символ самости: полноты, включающей зло, тень, демонов, падшего Люцифера. Нужно быть не добрым, а самостным. Вообще ничего не «нужно», самость, будучи целостным бытием, исключает долженствование. Насчет Христа это в России было понято до Юнга. Бердяев пишет о концепции Тернавцева, выведшей христианство за пределы морального контекста: христианство – не мораль, а способ бытия в ином его измерении, альтернативное бытие. В измерении самости, целостности, добавляет Юнг. Целостность эта – не космос, но микрокосм: не Христос, но Христы. То есть хлысты, добавили русские. А как насчет свального греха? Об этом читайте у Бахтина, под псевдонимом «гротескное народное тело»: не знающее ни верха, ни низа, ни рождения, ни смерти, ни мужчин, ни женщин. Повитуха Капишка. Чевенгур, где нет имущества, но обретение в голом порядке друг друга. Свальный грех – и не грех вовсе, а вполне богоугодное дело. Это вроде Босталоевой, из тела которой добывают гвозди и минеральные удобрения: метафора с одновременным ее овеществлением. Достоевский, который понимал все, понимал и это, но, в порядке вытеснения, спиритуализировал: таковы его рассуждения о социализме как реализации братской любви, взаимном и единодушном отказе от себя, что и есть высшее осуществление личности etc. Платонов, будучи инженером и материалистом, перевел ситуацию в телесный план. Получился свальный грех – главный сюжет Чевенгура, но материя при этом самоуничтожилась. Гони дух в дверь, он влезет в окно. Душа человеческая по природе христианка.

Платонов делает христианкой – тело.

Коммунизм – стяжание самости в социальном измерении. Получается вроде бы, что потребной целостностью способна обладать не личность, а коллектив, тоталитет, то, что совки неграмотно называют «социум». Это тема и конечный проект Сартра, так сказать, отрефлексировавшего Платонова. Но ведь можно это увидеть и по-другому: любой из уничтожаемых рабов коммунизма – христоподобная фигура. Христианство предложило уравнение – Богочеловек, в котором слагаемые взаимозаменяемы и обращаемы. В самой идее кенозиса нет морального наполнения, мотива долженствования, категорического императива. Строго говоря, это значит: гуляй, рванина! Это понял до конца Буньюэль в «Виридиане», но Буньюэль гений, а в России это знают все, последний ханыга знает. Знает, что последние будут первыми, суть первые. Видеть Христа в рабьем зраке умел и рафинированный дипломат Тютчев, но ты увидь в ханыге Христа. Как увидел автор фильма «Покидая Лас-Вегас», где нарочито допивающийся до смерти алкоголик дан христоподобной фигурой. Американцы простаки, поэтому у них иногда получается гениальное даже в Голливуде. Нечаянно выскакивает, устами младенца, Freudian slip. (Впрочем, это не американцы, а англичанин Майк Фиггис.) Но в России у Платонова был знатный предшественник – художник Иванов. «Явление Христа народу» – адекватная визуальная репрезентация Платонова. Говорят о гениальности художника и неудаче картины: Христос, мол, невыразителен, смят, не «явлен». Так ведь сила и удача картины – раб на переднем плане, с язвой во лбу, при этом не столько страдающий, сколько пьяно ухмыляющийся, как русский у пивного ларька в день получки. Христос – его потенция, архетип, идея, его проекция в вечности, эйдос водки. Удачна как раз композиция, которую считали невыразительной, не выражающей замысла картины. Но выдвижение раба на первый план объясняет Христа, Иисуса Сладчайшего: водка – она ведь сладкая. Ницше сказал: христианство – это гедонизм на вполне болезненной основе. Так ведь и водка – своего рода гедонизм, – для широких масс, вместо педерастии.