Леонид Геллер - Утопия в России

Эти связи с государственным утопизмом не перестают усложняться вплоть до момента, когда восстание Пугачева (1773 — 1775), а потом Французская революция вызывают изменение общественной атмосферы. Последний период правления Екатерины проходит под знаком реакции, которую нельзя объяснить только политическим лицемерием. Тем не менее продвижение социальных и законодательных проектов задерживается, потенциальных оппонентов заставляют замолчать, утопический пыл охлаждается. Именно тогда появляется несколько подлинных «контрутопий».

Первым выступает И. Еленский (мы уже встречались с этим поляком в связи со скопцами). Его стиль напоминает указы Пугачева, «переводившие» на политический язык идеи народного утопизма. Около 1794 года Еленский, заключенный в монастырь, делает 243 копии своего сочинения Благовестъ Израилю Российскому и распространяет их [Бабкин, 98]. «Благовесть» обращена к староверам, к «русскому Израилю», чья молитва одна способна защитить Россию от кары, которую она заслужила за рабство и неравенство, поддерживаемые знатью. Русский народ обретет «евангельское состояние», последовав «благой вести». Искоренение всех зол в России должно произойти до окончания века. Православие восторжествует, славянские народы объединятся вокруг России, русский монарх станет править Грецией, святыми местами и всей Центральной Европой. Это завоевание произойдет не насильственным путем, а благодаря щедрости и «благой вести». Проект состоит из «письма протеста», адресованного Екатерине и призывающего ее уступить трон своему сыну Павлу, и проповеди, обязывающей Павла объявить «установление божественной милости» и выполнить программу социальных и политических преобразований из 30 пунктов, среди которых — упразднение знати, разделение общества на три класса с равными правами (земледельцы, ремесленники, купцы), введение справедливых налогов, ликвидация безграмотности и т. д. Еленский грозит народным гневом, но делает упор на терпимости: совет мудрецов, не только староверов, но также евангельских «Эллинов» и «Латинян», должен сформулировать постулаты общей веры, которые упразднят раздоры внутри христианского мира. Месть и насилие в отношении знати и нехристиан («даже евреев») исключены, если последние обратятся к евангельской истине, а что касается первых, то для них составлен образец исповеди, в которой они публично признаются в своих грехах и попросят позволения вступить в братство русского народа [Бабкин, 104]. Тут же дается инструкция народным представителям, обязанным распространить «благую весть». Эта инструкция предусматривает массовую акцию (посылку писем императрице), назначенную на 1 сентября 1796 года.

В отличие от идей Салтыкова или Посошкова, проект Еленского невозможно реализовать в рамках существующей системы, даже если он апеллирует к царской власти (что делал и Пугачев). Это революционный манифест. Наполненный «утопическими» идеями, он представляет собой удивительный синтез народного утопизма, эгалитаризма, эсхатологизма и политической мысли того времени. Сделав себя глашатаем «русского Израиля», Еленский подражает то пугачевской риторике, то стилю раскольничьих пророков, то Кульману. В его дискурсе одновременно чувствуются влияние Французской революции и отголоски революции в Польше. Еленский подкрепляет свой проект объединения славянских народов в русской империи невероятными для «старовера» ссылками на А. Нарушевича, советника короля Станислава Августа. Так неожиданно подтверждается наше наблюдение над панславистской предрасположенностью эпохи и польской составляющей этой предрасположенности. Положительная оценка Петра, который вывел русский народ из невежества [ibid., 101], и терпимость выдают в Еленском человека Просвещения. Еленский представляется не обычным бунтарем (как Разин и Пугачев), а «профессиональным революционером» нового типа, предшественником тех, кто (от народников до большевиков) приведет Российскую империю к гибели.

Утопия И. Тревоги отличается от программы Еленского своими общественными целями и средствами их достижения, но идея радикального разрыва с существующим миропорядком сближает их. Тревога — яркий и незадачливый персонаж, сын украинского иконописца, разорившийся издатель, военный моряк, дезертир, посаженный в Бастилию, возвращенный русским властям и закончивший свои дни в сибирской ссылке. В 1783 году в Бастилии Тревога пишет большую часть своего сочинения о «царстве Голкондии», которое он также называет «Иоанией». Основу царства, которое Тревога хотел основать на Борнео, должен был составлять «Офир» или «империя знания», академия, призванная объединить «в одно место все науки, художества и ремесла для приведения оных в совершенство и для просвещения народов». Эта вселенская миссия Офира должна была завершиться в России, которой предстояло «открыть миру все сокрывающиеся в природе вещи» [Уткина…, 277]. Важная деталь: Тревога разработал алфавиты для трех языков Голкондии, которыми сам владел [Тревога, 330 — 331]. Он был, пожалуй, первым в русской литературе изобретателем утопического языка. Как правило, в других утопиях языки были вариантами существующих языков или искусственными языками, созданными на основе существующих (жители «Утопии» Мора говорили на языке, близком к персидскому).

На первый взгляд нет ничего, что связывало бы этого одинокого автодидакта и его причудливые идеи с теориями интеллектуального и духовного сообщества того времени. Тем не менее некоторые черты проектов Тревоги указывают на то, что ему было близко масонское учение. Название «Иоания» заставляет вспомнить об «иоановских степенях» масонской инициации (оно также может быть связано со средневековой «страной пресвитера Иоанна»!). «Офир» (библейская страна золота) — традиционное самоназвание масонства. Структура «Офира» напоминает структуру ложи. «Бэконизм» Тревоги близок эзотерической традиции Андреа, Коменского, Гартлиба и др. У Тревоги народная утопия связана с научной (как у Еленского). Это напоминает о первостепенной формирующей роли масонских, мартинистских, розенкрейцерских доктрин в русской культуре второй половины XVIII — начала XIX века.

Утопическим аспектам этих доктрин, образующих изменчивое единство представлений об идеальном обществе, совершенном человеке и будущем России, посвящено множество исследований [31] 8. См. Лонгинов; Сиповский 1899; Пыпин 1916; Вернадский; Billington (библиография); Baehr 1976; Baehr 1992 (библиография). . Поэтому мы коснемся лишь некоторых тем, важных для нас.

Масонство появилось в России в 30-х годах XVIII века, но распространилось только тремя десятилетиями позже. Оно стремилось к совершенствованию «внутреннего человека» и очищению нравов перед лицом придворной распущенности. Иногда масонов с их морализмом противопоставляют «вольтерьянцам» (слово, ставшее в России уничижительным), адептам философии Просвещения. На самом деле, в то время не было более влиятельных ее пропагандистов, чем масоны [Вернадский, 99 — 101]. Пример тому — Ф. Дмитриев-Мамонов (1727 — 1805), вольтерьянец и автор повести Благородная философия. Аллегория (1769), написанной в духе вольтеровского Микромегаса. Герой «Аллегории»9 [32] 9. В критической литературе это произведение известно как Дворянин философ. Аллегория; на самом деле «Дворянин философ» — зто псевдоним Дмитриева-Мамонова, которым он подписывал и другие свои сочинения. , «философ», создает в своих владениях уменьшенную модель вселенной и населяет ее разными животными. Появление некоего мага превращает игру в реальность и позволяет «философу» наблюдать Землю-муравейник, истощенную предрассудками, а также посещать другие миры: на Юпитере, к примеру, народ журавлей ведет счастливую жизнь без правителей и войн. «Аллегория» не просто «антирелигиозный памфлет». Эта повесть, антиклерикальная в своей основе, — об относительности поверхностного и самодовольного знания, стремящегося овладеть тайнами природы. «У меня одно намерение — показать ошибочность некоторых мнений» [Дмитриев Мамонов 1796, 18]. «Философ» отказывается от магического дара — перстня, управляющего стихиями, поскольку он все равно не смог бы изменить законов природы. Этот скептицизм — дань рационализму Просвещения, равно как и «Архитектору Вселенной».