Леонид Геллер - Утопия в России

Изменилось многое и в нашем положении наблюдателей «из прекрасного далека». Самое «далеко» сильно приблизилось. Сегодня мы собрали бы гораздо больше материала. С тех пор открылись многие архивы, стало легче копаться в библиотеках. Но мы решили не переделывать нашей книги, и кроме немногих косметических правок, предложенных нам переводчиком, которому мы бесконечно благодарны за его труд, мы оставили ее такой, какой она была написана, имея в виду французского читателя. На то у нас есть две веские причины.

Первая причина вполне прозаична. Наши исследования увели нас несколько в сторону от изучения сегодняшнего дня и советской эпохи в свете утопии. Один из нас окунулся в XIX век и модернизм, другой занят диалогом между искусствами и поисками нового подхода к вопросам социалистического реализма. Утопия остается в кругу нашего внимания, но уже как бы «по совместительству». Мы стараемся следить за достаточно многочисленными публикациями о русских утопиях, однако задача перестала быть для нас приоритетной.

Вторая причина, по которой мы взяли на себя смелость переиздать книгу на русском языке в ее почти первозданном виде, более принципиальна. Нам кажется, что, независимо от ее качества, книга не потеряла актуальности. Насколько нам известно, попытки дать единую перспективу развития русской утопической традиции никто после нас не предпринимал, ни среди западных, ни среди русских исследователей или критиков. Разумеется, все минувшее десятилетие велась горячая дискуссия о роли утопии в русской культуре и истории; иногда в ней участвовали ученые из других стран1; дискуссия позволила российскому (и не только российскому) читателю познакомиться со многими аспектами темы, некогда задавленной идеологией. Если бы мы пошли в такой ситуации на редактирование, включение нового материала, переосмысление написанного, было бы велико искушение взять установку на этого нового читателя, подлаживаться под него. Мы рисковали бы потерять то понимание вещей и ту панорамность видения, которые сложились в работе над книгой.

Кроме того, мы думаем, что некая «остраненность» книги, ее позиция вне прямого временного контекста и «с того берега», может составить интерес именно для сегодняшнего русского читателя.

Пусть кое-что в книге ему покажется устаревшим, наивным, неверным, пусть ему захочется спорить с высказанными мнениями Истина в споре, может быть, и не рождается. Но осмысления предмета без споров не бывает.

Отдавая книгу на строгий суд читателя, ограничимся лишь несколькими замечаниями.

Начнем с самокритики, с признания чрезмерной, быть может, компактности книги. Навязанный французским издателем объем не оставил нам шансов ни на облегчающие чтение смены ритма, ни на полную академичность подхода. Не хватило места на раскрытие анализа, развертывание аргументации, отсылки к авторитетам. Некоторая скороговорка оказалась неизбежной. Полемика с разными теориями и толкованиями велась по большей части имплицитно; вполне возможно, что она не будет воспринята в соответствии с нашими намерениями. Приведем пример. В пору завершения книги модными стали попытки описать «специфику русской культуры» исходя из фактов языка или других семиотических кодов. При этом пускались в ход соответственно адаптированные для этой цели новейшие арсеналы «археологии знания», «мифологической этимологии», «концептуальной лингвистики» и, конечно, ученой культурологии, не говоря о культурологии кустарной. Эти попытки не прекратились. Против них были полемически направлены наши итоговые формулировки. Наше исследование привело нас к выводу, что необыкновенное богатство русской культуры не нуждается в доказательстве существования каких то ее вечных метафизических качеств. Так же, как богатство русской утопической традиции незачем выводить из архаических свойств русской «ментальности» или «души». Мы ясно увидели (и, надеемся, сумели показать), что эту традицию во все времена питало множество источников. Несмотря на наши старания, мы не обнаружили в собранном материале глубинной бинарной структуры, якобы отличающей русскую культуру от тернарной европейской. Неверной, впрочем, оказалась сама предпосылка: согласно многим специалистам, пресловутая бинарность отличает именно европейскую традицию с характерным для нее до- и послекартезианским разделением души и тела. А если это так, то структуры, лежащие в основе русской и европейской традиций, ничем принципиально не отличаются. Различия порождаются историей, а история не укладывается в схемы и не объясняется целиком каким то одним фактором, даже таким важным, как религия. Занимаясь народным утопизмом, мы видели, к примеру, как тот самый русский народ, который будто бы находится в плену отрицательной мифологии «Иного» (немца, латинянина, иностранца, иноверца), с легкостью принимает якобы чуждые ему рационалистические верования и мечтания (баптистов, меннонитов, моравских братьев).

Короче говоря, отбросим и упрощения, и старые пропитанные ностальгией стереотипы, встанем на точку зрения отнюдь не научно-сухую, а просто трезвую, и согласимся, что Россия нуждается не в каком-то особом «понимании» со стороны наблюдателей, страстно любовном или страстно враждебном, и не в мистической «вере», а, как любая страна и культура, в спокойном и благожелательном изучении, внимательно учитывающем все детали.

Наша книга писалась именно с такой установкой.

Мы не могли и не собирались исчерпать тему. В дальнейшем придется многое дополнить, поставить новые вопросы. Но мы думаем, что некоторые из разработанных нами приемов анализа и проблем помогут разметить поле для будущих исследований.

Актуальны обозначенные нами векторы развития утопической мысли. Если народный утопизм изучен хорошо, то утопиями эмиграции XX века еще только начинают интересоваться. Известны революционные утопии большевиков, но не их неудачливых соперников, эсеров или анархистов (последними занимается один из нас). О русском «космизме» написано много, но по-прежнему мало исследованный «научный» утопизм, к которому были причастны (не только в России, конечно) ученые, врачи, инженеры, не исчерпывается одним «космизмом». Список маршрутов, полезных для составления новой карты русских утопий можно продолжить.

Нам кажется оперативным разграничение утопизма, некоего состояния ума и сердца, не просто готовности мечтать, а готовности больше доверять мечте, чем опыту, теоретического утопического проектирования и прогнозирования, утопии-жанра и утопии-произведения, созданного средствами жанра и вида искусства (например) утопии литературной, архитектурной, как башня Татлина, и т. д.) и, наконец, утопического мотива или топоса (к примеру, геометризация городского пространства). Необходимо оговориться, что элементы утопии — утопизации — утопизма сплошь и рядом работают внутри заведомо неутопических моделей.