Леонид Геллер - Утопия в России

Мы не будем рассказывать о дальнейших событиях раскола. Нам важно показать, что его истоки — в столкновении двух теократических утопий: утопии боголюбцев, примиряющей, одновременно фундаменталистской и демократической, национальной и мессианской, и утопии панправославной, провизантийской, цезаре-папистской, принудительной, порывающей со всеми традициями Древней Руси. Схизма стала трещиной в византийском единстве (симфонии) Церкви-души и Государства-тела, и в эту трещину проникла утопия. Прежде всего пострадала религия: с одной стороны осталась государственная Церковь, которую Петр Великий без особого труда секуляризует (это будет переход от сакрализованного Государства к секуляризованной Церкви); с другой — масса «верующих без Церкви» [Pascal, XVI], от 9 до 20 миллионов к концу XIX века, не считая многочисленных сект, не связанных с расколом. Эта масса, преследуемая более или менее репрессивными (в зависимости от эпохи) законами, стала горнилом всевозможных народных утопий, консервативных и радикальных.

Народный утопизм исходит из того, что в мире существовал или существует некий справедливый, основанный на братской любви уклад, который должен быть либо восстановлен, либо обнаружен в реальном географическом пространстве (поиск «счастливых земель»). Пророчества Исаии, видения Апокалипсиса Иоанна и апокрифов смешиваются с архаическими представлениями и формируют синкретический имманентный утопизм: «новый Иерусалим» должен и может возникнуть здесь и сейчас, на земле. Ожидаемое счастье универсально, оно представляется скорее как отсутствие зла (денег, нищеты, смерти, государственных и религиозных институтов), а не как земля обетованная: последняя возникает только в пародийной форме Сказания о жизни обильной и радостной (XVII в.). Народный утопизм находит свое выражение в устной литературе (сказки, духовные стихи, легенды) и социальной практике многочисленных сект или общин, стремящихся к духовному совершенству.

Раскол дал толчок народному утопизму. Те, кто отверг Церковь и Государство (и были, в свою очередь, отвергнуты ими), принялись искать спасения вне мира, а секты, появившиеся не в результате раскола, взялись за воплощение на земле идеалов первых апостольских общин. Эти «диссиденты», как их называли в XIX веке (ср. с английскими «dissenters»), представляли для интеллигенции «квинтэссенцию свойств русского народа, наиболее точное выражение его врожденной тяги к демократии и коллективизму» [Comtet 1975, 197]. Идеализация раскольничества и крестьянства привела к созданию своего рода сверх утопии, разрушенной столкновением с реальностью (неудача, постигшая «хождение в народ» в шестидесятых годах XIX века). Чтобы утвердиться в России, государственный атеистический коммунизм будет вынужден уничтожить вскормившую его крестьянскую утопию.

Два ответвления староверчества, поповцы и беспоповцы (более радикальные в своем отказе от любых компромиссов с миром), практиковали различные формы «религиозного эскапизма». Самыми крайними формами были «гари» — массовые самосожжения с целью избежать власти Антихриста, в которых между 1672 и 1691 годами погибло около двадцати тысяч непокорных. В Керженских лесах (по левому притоку Волги) и Сибири стали появляться скиты, нередко разоряемые властями (в Сибири репрессии против раскольников продолжались до 1951 года [Герасимов]). Как хранилища старой веры и очаги сопротивления, скиты привлекали внимание писателей: этнографов (романы Мельникова-Печерского В лесах и На горах), народников (Короленко) или «богоискателей» (Пришвин, Мережковский, Гиппиус).

На севере России у беспоповцев был свой жизненный центр, нечто вроде «Пор-Рояля». Выговская пустынь, основанная в 1694 году у слияния рек Сосновка и Выг, на побережье Белого моря, в течение нескольких лет под началом братьев Денисовых превратилась в наиболее влиятельную религиозную и интеллектуальную метрополию раскола. Выговская пустынь занимала территорию в сорок восемь квадратных километров. Глубокий ров и два палисада окружали множество церквей, келий, амбаров, конюшен, хлевов, кузниц, мастерских, скрипториумов, больниц, гостиниц и т. д. Клибанов сравнивает Выговскую пустынь с фаланстером Фурье [Клибанов 1977, 184; Абрамов, 366]. В 1835 году в пустыни жило три тысячи человек, не считая обитателей двадцати окрестных скитов [Crummey, 104]. Никто не интересовался прошлым вновь прибывавших раскольников, каждому из которых выдавалась шуба (на пять лет) и кафтан (на три года) — единственное личное имущество. Все богатства, приносимые беглецами (любого сословия) в пустынь, оставались там навсегда. Община управлялась выборным советом старейшин. Монахи и миряне следовали строгим монастырским правилам: молебны под руководством священников и певчих, посты, воздержание (даже для семейных пар, которые должны были жить порознь), бедность, физический труд согласно умениям и силе каждого, чередование обязанностей. Трапезы, «котором бы позавидовала большая часть жителей центральной России», были общими: три блюда в полдень (рыба, щи, каша), два — вечером, плюс еще одно — по праздникам [Смирнов, 99 — 100; Абрамов, 371 — 378]. Царствование Николая I положило конец процветанию Выга, которое поддерживалось пожертвованиями, а также ремеслами и торговлей.

После указа Екатерины II, разрешавшего староверам- эмигрантам вернуться в Россию, а иностранцам — осваивать пустующие земли (1762), поповцы основали колоссальные монастыри крепостного типа, которые жили требами, торговлей и ремеслами, в лесах Стародубья под Черниговом, на острове Ветка в Польше (на притоке Днепра), где жило до сорока тысяч староверов, в бассейне Иргиза (к востоку от Саратова). Во время эпидемии чумы 1771 года поповцы и беспоповцы оказывали помощь больным и построили в Москве два больничных комплекса с церквями, приютами и гостиницами (т. н. Рогожское и Преображенское кладбища), где обитали тысячи прихожан, среди которых — несколько богатых купцов. Труд считался здесь главной добродетелью. Отказ от мирского постепенно свелся к формальным правилам и запретам на чай, табак, алкоголь, кофе, салаты (!), танцы, клубы, карты, верховую езду, корсеты, перчатки из собачьего меха, модную одежду (согласно «списку грехов» 1846 года) [Мельников VII, 491]. Крестьяне, служившие хозяевам-староверам, приравнивались к «гражданам» общины, получали многочисленные льготы (жилье, кредиты, вспомоществования) и могли надеяться однажды стать материально независимыми [Рындзюнский, 455 — 487]. Династии промышленников или купцов-староверов играли важную роль в развитии капитализма в России, поэтому есть искушение применить к староверам метод М. Вебера, анализировавшего связь протестантской аскетической этики с духом капитализма. Ключи к материальному благополучию староверов (которое никогда не было самоцелью) — маргинализация (до 1905 года староверам запрещалась любая общественная деятельность, как английским dissenters — в 1673 — 1828 годах); изучение Писания (отсюда — уровень образованности выше среднего); верность практическому идеалу Домостроя; чувство солидарности гонимых. Так пассеистская («интегристская») утопия, появившаяся в ответ на попрание традиции и чужеземное влияние (как позже «нативистские» движения в странах третьего мира), превратилась в двигатель социально-экономического развития и фактор политической оппозиции.