Этьен Жильсон - Избранное: Христианская философия

Интерес, который способен вызвать тот или иной коллоквиум, и его, скажем так, шарм зависят от уровня импровизации, от способности создавать эскизы идей, намечать вопросы и вообще демонстрировать свободу и спонтанность слова, которое умеет летать. Verba volant [1219] [1220]. Мы не имели в виду публиковать «сообщения» о коллоквиуме; и настоящий сборник отнюдь не явился результатом подобного умысла. Нашей главной задачей было вернуться к вышедшей в 1949 г. в издательстве «Serf» книге «Этьен Жильсон, философ христианства». Не пришло ли время заново подвергнуть рассмотрению творчество Жильсона, к тому же выросшее за прошедшие годы в объеме, и подумать о том, что еще оно способно дать человеку сего дня?

Он умер в Оксере 19 сентября 1978 г. и был похоронен двумя днями позже в Мелуне, без пышности, подобающей академикам его ранга. Этьен Жильсон был лучшим, признанным и почитаемым во всем мире, знатоком средневековой мысли, а также прирожденным литератором, который увлекался проблемами эстетики и никогда не отделял философию от того, что он на старый лад называл Изящной Словесностью; он был человеком «со своей позицией», не боявшимся вступать в дебаты по актуальным вопросам, политическим или религиозным, не раз вызывавшим оживленную полемику.

Жильсон родился в Париже в 1884 г.; в 1904 г. он поступил на филологический факультет, чтобы получить звание лиценциата, а затем пройти конкурс на замещение должности преподавателя. Да, он, молодой католик, ничего не слышал о схоластике — ни в школе, где он получил свою первую ученую степень бакалавра, ни в лицее Генриха IV, где изучал философию. И там и там подавалась только пресная спиритуалистическая похлебка, более или менее кантовского направления. Парадоксально, но именно Сорбонна (эта Сорбонна, которую Пеги заклеймил как цитадель нетерпимого дюргеймианства) сориентировала нерешительного студента, одно время увлекшегося Бергсоном, на изучение Средневековья, путь к которому вел через изучение Декарта — решительного противника всякого прошлого.

Свой частично автобиографичный труд «Философ и теология», написанный в 1960 г., Жильсон посвятил учителям, спустя полвека воздав им должное за их либерализм и вкус к хорошо сделанной вещи. В частности, он упоминает здесь социолога Леви-Брюля, исследовавшего «до-логическую» мысль; несомненно, именно он, достаточно близко знакомый с Огюстом Контом, чтобы по достоинству оценить положительные аспекты средневекового «порядка», и в то же время интересовавшийся моментами преемственности в истории, которыми слишком пренебрегают, посоветовал ему искать начала некоторых картезианских доктрин в образовании, полученном в Ла Флеш автором «Рассуждений о методе».

Совет оказался удачным: диссертация Жильсона, защищенная в 1913 г. («Свобода у Декарта и теология»), способствовала тому, чтобы прояснить мысль Декарта, а его «Схоластико-картезианский указатель» помог избежать при чтении «Метафизических размышлений» некоторых ошибок (касающихся, в частности, употребления слов «объективный» и «формальный» в их средневековом смысле). Но самое важное, чего, конечно же, не предвидел Леви-Брюль, это то, что, отбросив в сторону эклектические тезисы иезуитов начала XVII в. и тем более «неосхоластику» монсиньора Мерсье, упорно и тщетно пытавшегося примириться с трансцендентальным идеализмом, Этьен Жильсон непосредственно обратился к трудам ангелического доктора, чтобы открыть их подлинный смысл. Сходный путь, хоть и в несколько ином роде, проделал Маритен, но он начал с более отдаленных времен и его отношение к собственному прошлому придало его сочинениям, особенно ранним, более полемический тон.

Философ по складу характера и по выбору, Жильсон был также пунктуальным историком. Ни в Страсбурге, где он преподавал с 1919 по 1921 г. (он опубликовал там первую редакцию «Томизма», многократно возвращаясь к нему и развивая его), ни в Сорбонне, где я имел честь и счастье быть его учеником начиная с 1925 г., никогда его студенты не ощущали в нем ни малейшего отклонения от объективности. Безусловно, он не скрывал своих личных предпочтений, но в своих лекциях, как и в книгах, говорил ли он о святом Фоме или святом Августине, исследовал ли он труды картезианцев, святого Бернара, святого Бонавентуры или Дунса Скота, он умел сразу уловить основные моменты любой концепции и рассматривал их в соответствующем контексте, проясняя различия и сходства.

В сочинениях авторов, к которым он нас приобщал, он и в самом деле распознал составные части того, что он не боялся назвать — вместе с энцикликой Aeterni Patris [1222]— «христианской философией», приведшей в негодование Эмиля Брейе, но не удовлетворившей и защитников так называемой philosophia perennis [1223], объявленной аристотелевско-томистской и естественной философией, не ссылавшейся прямо на Откровение, но как бы дополняющей и увенчивающей его. Жильсон показал, что, как схоласты XIV в., вроде Оккама, так и отцы древности, как Ансельм д' Аосте [1224], так и Альберт Великий или Фома Аквинский, или Дунc Скот считали, что усилием разума, исходящего из веры, можно доказать ее «достоверность» (старый теологический термин, испорченный в наше время под влиянием английского языка в рамках своего рода «неолатинизации» французского языка), установить ее философские «предпосылки» (существование Бога, бессмертие души), а также систематизировать совокупность догм и уточнить их последовательность.

Лекции, прочитанные в Абердине и опубликованные в 1932 г. под заглавием «Дух средневековой философии», очень хорошо показывают — оставляя в стороне схоластов с их убеждениями, равно как и кредо самого Жильсона, верующего католика (но не апологета), — что теологический труд святых отцов и средневековых ученых далек от простого использования таких философских учений, как платонизм, аристотелизм, стоицизм, а также учений иудейских и арабских мыслителей, отмеченных в свою очередь авраамической и древнегреческой традициями.

Пройдя через это новое горнило, мыслительный инструмент преображается, обогащается дополнительным смыслом, освобождается от теологической опеки, забывая даже, чем он был ей обязан, и начинает энергично участвовать в формировании нового образа мысли, в значительной степени остающегося философской основой нашей цивилизации. Чтобы в этом убедиться, достаточно наугад перечислить некоторые из тем, новых или обновленных, дошедших до нас отголосками патристической и средневековой мысли: ценность внутреннего мира и субъективности, различие между сущим и сущностью, роль интенции (в этическом смысле и в смысле, который мы сегодня называем феноменологическим), персонализация ответственности, концепция Истории, направленной к определенной цели, а не обреченной вечно совершать циклические обороты.